Счастливое пробуждение

«"Бетти: счастливое пробуждение" -

истинно вдохновленные мемуары,

книга, которая, конечно, будет побуждать

других людей искать радость, свободу и благодарность, которые автор нашла в выздоровлении».

«Чаттануга ньюс» - «Фри пресс»

«Бетти Форд —

замечательная женщина.

Замечательно честная, замечательно добрая,

замечательно мужественная».

«Дейли пресс»

 

«Хорошая книга.

Потрясающая книга.

Истории женщины, привычка которой

помогать другим

исобственные способности позволили

возвратиться из тьмы...

Бетти, мы приветствуем вас!».

Мэкон Бикан

 

Совместно с КРИСОМ ЧЕЙЗОМ

БЕТТИ:

счастливое пробуждение

Лениздат • 1991

 

 

С благодарностью

и любовью

моей семье,

которая была всегда рядом,

когда я в ней нуждалась.

 

БЛАГОДАРНОСТИ

Я хочу поблагодарить всех моих друзей, особенно тех, которые так много сделали для этой книги: Леонарда и Никки Файестоунов, Мэри Белл и Дэла Шарбаттов, Пэт Бенедикт, Клару Пауэлл, Мюриел Зинк, Долорес и Боба Хоупов, Эда и Элен Джонсонов, Джона и Джоан Синнов, Боба Бэррэта, Шейку Грэмсхаммер, Джима и Джоан Кемперов, Поула и Мэри Джейн Дженкинсов и Уэллиса Анненберга.

Я хочу поблагодарить многие группы поддержки, помо­гавшие мне в выздоровлении: женщин из Лагуна-Бич, ко­торые были со мной с самого начала, членов Медицинско­го центра Эйзенхауэра, которые и теперь помогают нам в Центре Бетти Форд (ЦБФ), а также общество «Актуаль­ность познания алкоголизма» и моих необыкновенных дру­зей из Качелла-Вэллей, Денвера и Вэйла.

Я хочу поблагодарить врачей, священников и всех, кто, работая в области алкоголизма и наркомании, помог понять эту болезнь. Среди них Дэн Андерсон, Верн Джонсон, Джой Круз, Джой Перш, Ла Клер Биссель, отец Джой Мартин, Шейла Блюм, Стэн Джитлоу, Макс Шнайдер, Боб Наивен, Ян Макдональд, Стефания Кавин-тон, Джой Такамин.

Приношу благодарность правлению директоров Центра Бетти Форд — Джону Шварцлосу — нашему исполнитель­ному директору, Джиму Весту — нашему директору по медицине и всему высокопрофессиональному штату Цен­тра Бетти Форд.

Особая благодарность Джону Сипну, президенту Медицинского центра Эйзенхауэра. Все эти годы он был моим главным советником, всегда доброжелательным и высококомпетентным.

Я хочу поблагодарить Криса Чейза, чей талант и терпе­ние позволили нам сотрудничать столь плодотворно.

Приношу благодарности Лоретте Бэррэт из Даблдей, воодушевленность которой убедила меня в актуальности этой книги.

Благодарю Энн Кален, мою ассистентку. Она обеспечи­вала радиопрограммы, делила со мной хорошие, плохие и индифферентные моменты жизни и стала членом нашей семьи, а самое главное — она мой друг.

Хочу поблагодарить моего брата Билла Блумера и его жену Бетти за помощь и понимание того, как приятно де­литься воспоминаниями с родными.

И еще раз хочу поблагодарить мою семью — Джерри, Майка и Гейл, Джека, Стива, Сьюзен и Чака за их любовь.

Авторское примечание

Там, где использованы имена реальных людей, они дали на это разрешение. Все другие персонажи вымышлены. Меди­цинские характеристики и детали историй врачей, сестер, больных, членов семей больных и друзей госпиталя в Лонг-Бич, Центра Бетти Форд, групп поддержки и так да­лее изменены для того, чтобы сохранить их анонимность.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Но в этом мире новая надежда

Вдруг возникает

Там, где ты ее не ждешь...

В Лонг-Бич, в морском госпитале, куда я поступила для лечения от алкоголизма и наркомании, меня попросили на­писать то, что они там называют автобиографией. Не­сколько страниц — это все, что хотели врачи,— детальное изложение того, как я сошла с пути истинного.

Я не могла сделать этого.

Должно быть, так уверовала в образ, созданный для публики, что не видела вообще ничего дурного в своей жизни. Замужем за превосходным человеком, четверо пре­восходных детей, новый дом, который после тридцати лет замужества полностью обставила заново. Насколько я могла судить, все шло прекрасно, и не понимала, почему эти доктора могли предполагать что-то неладное.

Теперь-то совершенно ясно, что мне смертельно не хо­телось выносить сор из избы. Когда на вас сразу обруши­ваются все неприятности, вы ничего не можете поде­лать — так ошеломлены. Опасаясь срыва, вы сомневаетесь, а не начать ли пить снова или принимать лекарства, возни­кает даже отчаянное и безысходное желание уйти из жизни...

Вы чувствуете, что-то не так, но убеждаете себя — все хорошо, все идет прекрасно. Мой друг Мюриел Зинк назы­вает это «честным самообманом». Вы видите только то, что в состоянии перенести, а остальное сможете воспринимать, лишь когда окажетесь способны к самоанализу. В Лонг-Бич я еще не могла отнестись критически к своему состоя­нию и, конечно, не могла написать правду.

Теперь я приступаю к автобиографии другого рода, но еще не уверена, смогу ли ее написать. «О чем это она говорит,— спросите вы,— ведь она уже написала автобиогра­фию?»

Да, написала. Но позвольте объяснить. «Дни моей жизни» — книга, опубликованная после того, как мой муж и я покинули Белый дом, не касалась (кроме одной главы, добавленной в последний момент) ни моего алкого­лизма, ни пристрастия к некоторым лекарствам. Там было много «честного самообмана». Хотя, конечно, много и правды. Но в основном это история о девушке из Гранд-Рапидс штата Мичиган и о ее замужестве с человеком, который впоследствии стал тридцать восьмым Президентом Соединенных Штатов.

Теперь я знаю об этой девушке гораздо больше и пони­маю, о чем хочу сказать и о чем не хочу говорить в этой книге. Не хочу говорить о том, что мы, алкоголики, назы­ваем страшными историями — оправданиями ужасов алко­голизма. Когда вы слушаете такие истории, то думаете: «Бог мой, если бы моя жизнь была такой, я бы тоже за­пил».

Это будет книга о моем выздоровлении и выздоровле­нии других людей. О том, как наступает выздоровление и как иногда этого не происходит. Я бы хотела, чтобы книга была интересной и негрустной, хотела бы, чтобы каждый читатель понял, что я кое-что знаю об алкоголизме. Хотя я не профессионал в этой области и не могу посоветовать каждому конкретному больному, как ему излечиться, но могу рассказать, как это было со мной и о том, что помог­ло мне.

Сначала я не хотела делиться этим ни с кем, кроме групп других алкоголиков. Сама идея публикации раздра­жала меня. Есть муж, который меня поддерживает, и мне не нужно делать деньги из своего выздоровления. Это про­тиворечило бы моей жизненной программе, которая гла­сит: если хочешь что-то действительно иметь, ты должен отдавать это людям. Потом я поняла, что здесь не суще­ствует проблемы. Я же отдаю деньги, которые мне платят за лекции об алкоголизме и наркомании, в поддержку Центра Бетти Форд и других таких же лечебных центров и могу сделать то же самое с деньгами за эту книгу. Глав­ным было то, что публикацией книги можно было достичь гораздо большего, чем лекциями или письмами.

В госпитале в Лонг-Бич я получала мешки писем с про­сьбами о помощи. Один человек совсем разуверился, дру­гой погибал от наркотиков, третий — от алкоголя, болез­ней, депрессии и так далее. Тогда я не знала, как отвечать им. Я должна былавер­нуться домой, прежде чем смогла посоветовать пойдите к своему священнику, к своему психотерапевту, к специа­листу по алкоголизму и наркомании, найдите группу под­держки.

Это общие советы, но в них все правильно. Тогда же я еще не понимала (зато очень хорошо осознаю теперь), что есть радость выздоровления и наслаждение помогать дру­гим открывать эту радость.

Иногда меня спрашивают, чувствую ли я свое приз­вание. Нет. Не думаю, что это предначертание свыше. Что господь опустил свой взор и сказал: «Вот Бетти Блумер[1], и мы используем ее для отрезвления алкого­ликов». Скорее люди обращаются к тем, у кого были такие же тяжелые ситуации, как и у них, и кому удалось их преодолеть. И я думаю, Бог позволил мне вместе с тыся­чами других нести страждущим свое слово — слово, кото­рое означает: мы готовы помочь вам и вы тоже сможете излечиться. Посмотрите на нас. Посмотрите на меня.

Поскольку мое излечение часто зависело от других людей, вы услышите их голоса в этой книге. Я намерева­юсь обратиться к моей семье и друзьям за помощью в вос­создании моего пути к выздоровлению. Некоторые из них могли судить обо мне лучше, чем я сама, но все они люби­ли меня еще до того, как я получила право полюбить себя.

 

 

 

 

 

 

Сквозь мрак и наваждение Чувство радостного пробуждения.

Обращу я взгляд свой к холмам, Помощь идет оттуда ко мне.

Центр Бетти Форд окружен горами, которые на большом расстоянии кажутся серо-голубыми, массивными и беско­нечными. Любой больной, даже не верящий в Бога, сразу согласится, что, если долго смотреть на эти горы, начи­наешь подозревать, что есть что-то более великое, чем вы, и наполняешься чувством изумления.

Изумление — это то, что почувствовала и я 3 октября 1982 года, в день торжественного открытия Центра Бетти Форд.

Был оркестр 15-й военно-воздушной дивизии с базы Военно-Воздушных Сил США, был хор Армии Соединен­ных Штатов, был специальный навес для приглашенных гостей. Гигантский навес для четырех сотен человек. И солнце светило, и стояли готовые здания, ожидавшие на­ших первых больных. И все это, думала я, сделали три бывших алкоголика — Джой Круз, Леонард Файестоун и Бетти Форд. Мы построили это на клочке пустыни, сле­дуя за мечтой Джоя Круза.

Мы сделали это, не одни, но мы делали это.

Меня много поддразнивали в день открытия Центра.

Когда Леонард Файестоун поднялся со своего места в президиуме, чтобы сказать небольшую речь, он обвинил меня в том, что я «обращалась с ними, как надсмотрщик с рабами».

— Я помню, вначале она звонила мне каждый день. «Сделали ли вы это? Не забыли ли вы то? Проследили ли вы за этим?» Кажется, после второго или третьего звон­ка в один и тот же день я сказал: «Черт возьми, Бетти, я и так делаю все, что могу». Я думал, после этого она оставит меня в покое, но этого не произошло. Здесь Леонард повернулся к Джерри:

—   Мистер Президент! Вам чертовски повезло, что вы не алкоголик!

Вице-Президент Джордж Буш тоже поддел меня. Он сказал, что моя помощница рассказала ему, какой я была занудой, и что еще «не так давно, когда здание было в ле­сах, все постоянно видели Бетти в защитном шлеме, и ес­ли она не только инспектировала стройку, но сама завер­тывала при этом несколько болтов и сваривала три или четыре крепления, то это нисколько никого не удивля­ло». Хорошо еще, что он не сказал «выкуривала несколь­ко сигарет марихуаны»,— в конце концов, мы ведь гово­рим о центре реабилитации.

Боб Хоуп стоял как раз перед попечителями и благо­творителями Центра, которых я хорошо раскошелила, и обвинял меня в том, что «два года она ходила с протяну­той рукой... Ей удалось выудить так много денег из мест­ных жителей, что в дальнейшем она с успехом смогла бы работать рекламной девушкой службы государственного сбора налогов».

Речь Долорес Хоуп, председателя комитета Медицин­ского центра Эйзенхауэра (Центр Бетти Форд является составной частью Центра Эйзенхауэра), тоже не отлича­лась почтительностью.

Но Долорес, конечно, выразила свое собственное впе­чатление:

— Я не видела этих зданий до сегодняшнего дня и просто не могу поверить, что подобное могло быть сдела­но без меня.

Не был смешным, кажется, только мой муж. Мой муж, который, когда я призналась ему, что он будет очень важ­ным персонажем этой книги, ответил: «Нет, я-то как раз незначительная фигура». На открытии он сказал аудито­рии, что говорит не только от своего имени, но и от имени наших детей и внуков: «Мы гордимся тобой, мама... Мы хотим, чтобы ты знала, что мы любим тебя». А когда он заговорил о моем выздоровлении, то вынужден был пре­рваться из-за слез. Публично такое было с ним до этого только однажды — после моей операции по поводу рака молочной железы. Тогда он встретился с представите­лями прессы и сказал, что у меня все в порядке и что у меня все будет в порядке.

Расспрашиваю людей, что им запомнилось больше все­го на открытии Центра Бетти Форд, и многие называют Джерри. «Твой дорогой маленький муженек плакал»,— го­ворила Долорес Хоуп, игнорируя тот факт, что мой «доро­гой маленький муженек» ростом более шести футов. «Его глазки наполнились слезами, и, о Боже, это действительно потрясло нас. Это было прекрасно, и когда мы пошли на обед в честь основания Центра, то только об этом и го­ворили».

Мой сын Стив сказал: «Мое самое сильное воспомина­ние того дня — каким гордым выглядел папа. Он говорил о тебе и не мог сдержать слез, а я увидел тогда, как силь­но вы любите друг друга».

Стив запомнил меня любящей, Джон Синн — прези­дент комитета Центра Бетти Форд — озабоченной, и оба правы. Джон Шварцлос, исполнительный директор Цент­ра, напомнил мне, как я сидела в президиуме между До­лорес Хоуп и Джорджем Бушем. «Все наблюдали за ва­ми, и Президент Америки Форд дважды начинал запи­наться и кашлять, когда говорил. Я не думаю, что все при­сутствующие понимали, как много этот день означал для него, именно потому, что он так много значил для вас».

Джой Перш, мой лечащий врач во время госпитализа­ции в Лонг-Бич, вспоминает, что многие, слушая Джерри, «ощущали комок в горле». Доктор Перш говорит, что он тоже был тронут до глубины души тем, что открытие Центра действительно произошло. Он сравнивает помощь алкоголикам с родовспоможением. «Как ребенок, заклю­ченный до рождения в теле матери, полностью изолиро­ван от мира, так и алкоголик, в сущности, узник, когда он сидит в квартире с притушенным светом, отключенным телефоном. Телевизор включен, но он его не смотрит. В одной руке сигарета, в другой стопка — и это весь мир. И принимая ребенка в родах, и излечивая алкоголика, вы помогаете рождению новой жизни».

Доктор Перш рассматривал основание Центра как зна­мение свыше:

— Это чудо. Здесь присутствовал Вице-Президент Со­единенных Штатов, все встречали друг друга с открыты­ми объятиями, здесь было положено начало месту, где смогут возродиться многие жизни.

Наш друг Эд Джонсон, строитель, член комитета ди-о ректоров, тоже вспоминает, что речь Джерри была «самой значительной. Он был там и отдал этому делу частицу своего сердца».

Мэри Белл Шарбатт, моя учительница и наставница со времени лечения в Лонг-Бич, сама трезвенница уже в течение тридцати лет, испытала тогда смешанные чув­ства:

— Я видела первые кирпичики в основании этого дела. Я видела первые наметки, еще не имевшие названия, в мечтах Джоя Круза. А потом вы стали поправляться, вы­здоровели и дали свое согласие назвать Центр вашим име­нем. И я сидела здесь на открытии его и раздумывала о том, хватит ли у вас сил противостоять нападкам разных людей. Людей, которые могут рассматривать Центр Бетти Форд как продолжение вашего стремления к воздержан­ности. Или как претенциозное преувеличение вашей трез­венности.

Мэри Белл сознает опасности высокомерия. Священ­ник однажды сказал про нее: «Мэри Белл скромна и мо­жет гордиться своей скромностью». Но она долго думала, что это просто комплимент.

Все гораздо хуже, если вы что-то представляете собой в глазах общества. Вы находитесь постоянно в окружении людей, они просят у вас совета, говорят, какая вы заме­чательная, и вы можете легко впасть в ложное чувство значительности собственной персоны. Именно поэтому в Лонг-Бич Джой Перш поместил меня в палату с тремя другими больными, вместо того чтобы предоставить, как я требовала, отдельную комнату. Он сразу же заявил мне: «Сударыня, вы можете быть женой Президента, но здесь вы такая же пациентка, как и все».

Мой сын Джек говорит, что основание Центра имело для него меньшую важность, чем для большинства людей, вовлеченных в этот проект, потому что для него «насто­ящей победой было то, что произошло с мамой, а не сам Центр».

Для нескольких моих коллег из Центра открытие его тоже не представлялось столь существенным событием. Начало нашей работы на следующий день было значитель­но важнее.

«Коллектив с нетерпением ожидал понедельника — дня, когда должен поступить первый больной,— сказал Джон Шварцлос.— Конечно, присутствовать на открытии было большой честью для нас, но мы пребывали в ожида­нии следующего дня».

Доктор Джозеф Круз, наш медицинский учредитель­ный директор, думал о том, какой длинный путь мы про­делали: «Самые первые планы Центра Бетти Форд возникли из нескольких эскизов, которые я сделал в 1966 году, когда собирался построить госпиталь для онкологических больных, где пациент мог бы жить со своей семьей. И я приехал в Калифорнию с этой мечтой. Тогда я сильно пил.

Для того, кто когда-то болтался по Уолширскому буль­вару с флягой в одном кармане и письмом Президента Эйзенхауэра в другом (в письме говорилось, какая это хорошая идея — создание подобного онкологического гос­питаля), пытаясь достать деньги и напиваясь каждую ночь, открытие нашего Центра было исполнением всех же­ланий».

Для меня тоже.

Представители радиопрограммы «Доброе утро, Амери­ка!» Дэвида Гартмана тоже были на открытии Центра, и моя правая рука Энн Кален стояла в конце навеса с ре­жиссером и говорила, показывая на знаменитостей: «Это тот-то и тот-то. Вы, может быть, хотите поговорить с ним? Или с ней? Или с ними?»

Из моих детей только Джек и Стив приехали на откры­тие из Калифорнии. Двое с востока страны не приехали. Они не захотели путешествовать так далеко только для то­го, чтобы принять участие в многолюдном уикенде. Обыч­но они не приезжали и когда у нас проводились состяза­ния по гольфу, потому что мы в это время бывали слиш­ком заняты. Сьюзен и Майк сказали, что приедут после открытия Центра и у нас будет больше времени побыть вместе.

Больше времени! Это семейная шутка. Мы с Джерри вспоминаем, что, начиная строить Центр Бетти Форд, я говорила: «Какая счастливая буду, когда мы его откро­ем,— стану свободной, у меня появится много времени».

Я не могла себе представить, какое значение он при­обретет для меня и как много времени буду ему отдавать.

На открытии Центра я должна была выступить и по­этому паниковала. Джордж Буш представил меня. Я пыта­лась сказать немножко о том, что испытывала, возвра­тившись домой после лечения, к этим местам, к этим без­мятежным холмам, которые так люблю. Поблагодарила каждого, кто оказал финансовую поддержку Центру или любое другое содействие, которое помогло его открытию. И кроме того, объяснила всем присутствующим, что одна из главных проблем алкоголиков— их стремление во всем к полному совершенству.

— В последние дни я приходила сюда, чтобы прове­рить в своем стремлении к совершенству самые последние детали. Чисто ли вымыты окна? Все ли впорядке? И когда шла по дорожке, заметила, что благодари обильному по­ливу, удобрениям и торфу начинает пробиваться трава. Вы уже можете увидеть зеленеющие газоны. Пранда, выглядят они словно начинающая отрастать борода, но все равно очень красиво. Меня не покидала мысль, что мы вдохнули жизнь в груды песка. И эта жизнь будет более полной, потому что сюда придут люди, которым нужна помощь, и здесь им откроется путь к новой жизни.

Позже, после музыки, речей и поздравлений, все пошли отдыхать. Леонард и я стояли и смотрели вдаль. Мы так много пережили вместе, объехали всю страну, собирая деньги, боролись за новое законодательство, старались войти в доверие к местным властям.

«Это все сделали вы».—«Нет, вы все это сделали»,— говорили мы друг другу, и это так и было.

Стояли готовыми основные здания, росли деревья, мы собрали, как считали, превосходный коллектив реабили­тационного центра, и все были готовы начать работу. Я спросила Леонарда: «Вы можете в это поверить?» И он ответил: «Черт возьми, по правде мне не верится». Мы смеялись и плакали. От счастья.

И я думала о том дне четыре года тому назад, когда плакала от стыда, слабости и страха. Тогда я умирала, и это было ясно каждому, кроме меня.

 

Пройдя земную жизнь наполовину, Я заплутался в девственном лесу.

Первое апреля 1978 года. Мы уже две недели в нашем но­вом доме в Калифорнийской пустыне. Я сидела на зеленом с белой отделкой диване в гостиной, мой муж обнимал ме­ня, а я плакала. Не говорила ни слова, только слушала и плакала.

Это было принудительное обследование. Муж, дети, два доктора, медицинская сестра и несколько друзей собра­лись, чтобы сказать мне, что они обеспокоены ухудшени­ем моего здоровья и считают, что это связано с алкоголем и лекарствами. Я никогда не слышала о принудительном обследовании и никогда бы на это не согласилась. Что бы ни говорили родные, я ничего не хотела слышать. Моя косметика в порядке, я не была неряшлива, всегда вела се­бя вежливо, никогда не допила до дна ни одной бутыл­ки,— какая же я алкоголичка! Не принимала ни героина, ни кокаина. Все мои таблетки — снотворные, обезболива­ющие, успокоительные, для снятия побочного действия других лекарств,— все они назначались врачами. Какая же я наркоманка?

Я делала все, что в моих силах, для мужа и четырех малышей, которых бесконечно любила. Делала все, что в моих силах, чтобы помочь карьере мужа. По крайней ме­ре, в своем представлении я всегда существовала для них и искренне верила, что выдержала экзамен как мать и же­на. Голос моей матери всегда звучал во мне: «Если не мо­жешь сделать что-либо хорошо, лучше вообще не делай».

А теперь услышала, что провалилась. Вы, конечно, должны понять, что мои родные не говорили этого — с их стороны не было никаких обвинений или нотаций. Они говорили, что я больна: «Мама, тебе плохо, мы любим тебя и хотим помочь». Но это было равносильно тому, что я их всех страшно подвела.

Самокритика полностью отсутствовала. Я не понимала, как много любви потребовалось им, чтобы решиться на этот ответственный шаг. Месяц за месяцем отдалялась от них все больше и больше, опускалась ниже и ниже. По мере того как мне становилось все хуже, я перестала вы­ходить к обеду, видеться с друзьями, исключала все боль­ше людей из своей жизни. Как считали мои родные, их терпение лопнуло несколько месяцев спустя, на Рождест­во. Дети говорили, что это было самое тяжелое Рождест­во в их жизни, но я совершенно не замечала их подавлен­ности. Думала, что все счастливы. Мы остановились в Вэйле, куда всегда приезжали на каникулы. Было много снега, мы были все вместе, и со мной мои таблетки.

Я заметила тогда, что кто бы ни готовил мне коктейль, делал его очень слабым. И, помнится, сказала: «Ради всего святого, если уж вы беретесь за мой коктейль, делайте его настоящим или просто давайте чистый тоник». Но мне да­же в голову не приходило, что за мной наблюдают.

Наш старший сын Майк рассказывает, что как раз на той неделе дети говорили обо мне с Джерри. Но так как я оказалась как бы подопытным кроликом, я полностью зависела от тех, кто боролся за меня, но тоже не го­товых еще полностью осознать, что же происходит.

Майк Форд: Мы чувствовали и говорили между собой о том, что здесь что-то не так, но пребывали в полном не­ведении относительно алкоголизма и наркомании. Мы не понимали, что дело как раз в этом, видели только, что ма­ма больна — речь ее иногда бывала бессвязной, походка стала шаркающей, она нерегулярно питалась, говорила не­внятно. Для нее стало обычным не одеваться вплоть до ве­чера. Вы скажете, она была нездорова, но никто из нас — даже папа — не знал, что делать. «Постараемся проводить с ней как можно больше времени и как можно больше на­ходиться возле нее»— вот все, что мы могли тогда решить. А папа добавил, что не будет так много разъезжать.

Сьюзен Форд Вэнс: Еще раньше, летом, в Калифорнии, я говорила об этом с папой. Он был так же подавлен, как и я. Он сказал мне: «Доченька, я согласен с тобой». Но он не знал, что делать. Похоже, это была болезнь, о кото­рой мы подозревали, но кто решится сказать ей об этом?

Джерри Форд: Сьюзен говорила мне о «мамином не­счастье», но предполагаю, что-то в моей реакции ее сму­тило — ведь она не подошла и не сказала прямо: «Папа, ты должен что-то предпринять».

Но в конце концов именно Сьюзен кое-что предприня­ла. Думаю, сам Бог надоумил ее обратиться к Джою Кру-зу — доктору Джозефу Крузу, работавшему тогда в Тарнове — реабилитационном центре для лечения детей с пристрастием к химическим веществам. Доктор Круз, сам выздоравливающий алкоголик, был нашим гинекологом. Он пригласил Сьюзен сделать фотографии центра для рек­ламы, так как ему удалось достать для него немного де­нег. По пути туда она и рассказала ему про меня.

Сьюзен Форд Вэнс: Я обратилась к нему:

—   Доктор Круз, у меня есть подруга, у которой проб­лема с алкоголизмом.

— Сьюзен, эта подруга — ваша мать, не правда ли? И я ответила, что да. Он сказал, что мог бы помочь мне

организовать принудительное обследование. Я ответила:

—   Хорошо, позвольте мне поговорить с отцом, потому что я не могу дать согласие без него.

Я еще не была замужем, Чак и я не были тогда даже помолвлены.

Итак, я вернулась домой и поговорила с папой. «Это очень серьезно»,— сказал он. Ему нужно было ехать в ко­мандировку, и мы так ничего и не решили. Я позвонила в Ва­шингтон Кларе. Клара Пауэлл работала в нашей семье, пока мы, дети, не выросли,— она была нам второй ма­терью. Я сказала ей: «Клара, вы должны приехать к нам. Мама принимает таблетки, и я не могу больше вынести это. Братья звонят постоянно и спрашивают, как она, а я не знаю, что им отвечать. Мне даже не хочется видеть ее каждый день, потому что это невыносимо».

Я очень переживала, когда видела маму, а мама пере- живала, если я не виделась с ней. Я не жила вместе с ро­дителями — у меня была собственная квартира. Когда я приходила к ним и направлялась в кабинет отца, мама, конечно, узнавала, что я была здесь, как раз и соседней ком­нате, и не оставалась в доме, не виделась с ней. Для нее это было очень тяжело.

Клара обещала приехать — под предлогом помочь рас­положиться в новом доме, распаковать все вещи и об­житься. Я снова поговорила с доктором Крузом, и он ска­зал: «Можем провести обследование, если ваш отец сог­ласен».

Доктор Джозеф Круз: Почти сразу же, как только мы сели в машину и отправились в Тарнов, Сьюзен схва­тила меня за руку и выпалила: «Могли бы вы помочь ма­ме?» Я ответил, что да, и приблизительно через неделю мне позвонил Боб Бэррэт, который был военным совет­ником Президента Форда в Белом доме и приватно еще осуществлял охрану семьи Президента. Он спросил, кто я такой и почему вмешиваюсь в личные дела Форда. В сущ­ности, он устроил мне головомойку, и я подумал: а зачем мне все это надо? Но я все-таки объяснил, о чем мы го­ворили с Сьюзен, и следующим вечером Бэррэт сам при­гласил меня к Президенту, чтобы объяснить, что такое принудительное обследование.

Прежде чем Джерри смог решиться на тот или другой вид моего принудительного обследования, Сьюзен и Джой Круз предприняли собственное мини-обследование.

Я была в своей комнате, когда они вошли вместе с Кларой и Кэролайн Ковентри, моей секретаршей. Джой начал рассказывать мне историю его алкоголизма, а я ду­мала, какими же надо быть противными, чтобы придумать все это. Похоже, Сьюзен, Клара и Кэролайн тайком сго­ворились собраться у меня, да еще привели постороннего. Конечно, я знала Джоя Круза как нашего гинеколога, но я встречалась в четверг в 12 часов дня со своим терапев­том, а Круза никто не вызывал. И вдруг он является не­жданно-негаданно, и моей единственной мыслью было, как от него отвязаться.

Джой Круз: Чтобы отправиться с визитом к миссис Форд, я надел галстук, который никто не носит в Кали­форнийской пустыне летом. Я провел с ней около полуто­ра часов, рассказывая историю своей жизни. А когда дошел до моего алкоголизма, что и было целью визита, она уснула. Я разбудил ее и продолжил рассказ и затем сооб­щил, что, по-моему, у нее тоже есть проблема зависимос­ти от некоторых химических веществ. Она была очень лю­безна и поблагодарила меня за внимание к ней.

Потом Сьюзен, Кэролайн и я вышли на улицу и я ска­зал Сьюзен: «Вам лучше вернуться и побыть с матерью. Я ведь только что наговорил ей массу серьезных вещей». Сьюзен поспешно ушла и так же поспешно вернулась, ска­зав: «Она там с Кларой и не желает видеть меня, она хо­чет, чтобы вы оставили ее в покое и никогда сюда больше не приходили!»

Воспоминания Сьюзен об этом дне расходятся с впе­чатлениями Джоя Круза лишь в одном. Она не помнит ни малейшего проявления моей вежливости. По ее мне­нию, наша встреча была безобразной.

Сьюзен Форд Вэнс: Мы сказали маме, что она должна остановиться, она ответила: «Ладно, я останавливаюсь. Я перестала принимать эти таблетки, я перестала принимать те таблетки». Она вдруг бросилась на нас, словно сума­сшедшая: она уже была «готова»— мы не уследили за ней с утра,— посмотрев на меня, Кэролайн и доктора Круза, она закричала: «Вы — банда монстров, уходите отсюда, и чтобы я вас никогда больше не видела!» Она нас вы­гнала.

Я была в отчаянии. И присутствие доктора Круза, ко­торый собирался оказать нам помощь, и все наши усилия только вызвали ее гнев, который на нас же и обрушился, и мать выгнала меня из своего дома.

Я пришла к себе, а позднее, вечером, позвонила Кларе, потому что она была единственным человеком, с которым мама могла бы говорить на эту тему. Бог мой, как я была рада, что она с ней! Клара сказала: «Не волнуйся, с мамой все хорошо. Я ее привела в чувство».

Они меня приводили в чувство, успокаивали, волнова­ли, выводили из чувств, заставляли чувствовать. Два дня спустя они провели принудительное обследование. Это бы­ло настоящее дело. Им и времени-то потребовалось лишь с четверга до субботы, чтобы все организовать. Боб Бэррэт: Каждый пытался выбрать наиболее удоб­ное время для проведения обследования, но псе они также пытались уйти от этого. В пятницу мы находились в Рочестере, где Президент Форд выступал, когда нам позво­нили. Миссис Форд должны были немедленно направить на лечение. И хотя уже было очень поздно, Президент позвонил Майку и Гейл и попросил их обязательно сразу же прилететь в Палм-Спрингс. Президент Форд намере­вался выступать на следующий день в Вирджинии, а через день — в Нью-Йорке, но он убедил Генри Киссинджера выступить в эти дни; после этого мы отправились домой на личном реактивном самолете и прилетели рано утром. Де­ти Форда были уже там, и в 7.30 утра в кабинете Пре­зидента нас начали инструктировать, как проводить обсле­дование.

Джерри Форд: Надо было решиться на это. После того как Сьюзен и Круз пришли к Бетти, а она их выгнала, ста­ло очевидно, что надо что-то предпринимать. Я понимал: принудительное обследование — это палка о двух концах, но все равно чувствовал, что надо идти на риск.

Билл Блумер: Мы с женой приехали в Палм-Спрингс, когда было предпринято принудительное обследование моей сестры Бетти. Сьюзен встретила меня и предупреди­ла: «Я все приготовила, и мы намерены обязательно все прямо ей сказать и заставить маму лечиться. Она, навер­ное, сразу же бросится к тебе за помощью. Я надеюсь, что ты ее в этом не поддержишь! Я ответил: «Конечно, я пол­ностью согласен с тобой. Думаю, мне надо поговорить с Джерри, чтобы он был достаточно твердым, потому что он так любит Бетти и так ее защищает». И я поговорил с ним. Он сказал, что все понимает и что, может быть, это самое тяжелое дело, которое он когда-либо предпринимал в жизни.

Доктор Джозеф Перш: В четверг Джой Круз позвонил мне в морской госпиталь и сказал, что необходимо провести принудительное обследование миссис Форд. Он рассказал мне, как много лекарств она принимает. Я понимал, что де-токсикацию нужно проводить немедленно, но согласился, что первичное обследование можно сделать очень хорошо и в ее доме. Дело в том, что госпиталь доктора Круза, кото­рый находился в Палм-Спрингс, был в то время закрыт, но доктор Круз объяснил мне, что, если вдруг что-нибудь случится, рядом — в нескольких минутах ходьбы от Фор­дов — пункт неотложной помощи госпиталя Эйзенха­уэра.

Я сказал, что прибуду в Палм-Спрингс на следующий день, в пятницу, и привезу свою медицинскую сестру — Пэт Бенедикт. Для этого было несколько причин. Пэт бы­ла под моим непосредственным началом, и я мог просто приказать ей не задавать лишних вопросов, чтобы дело не получило публичной огласки. Кроме того, Пэт могла остаться жить в резиденции Форда. Пэт была прекрас­но обученной сестрой и к тому же выздоравливающим алкоголиком. Она могла помочь миссис Форд понять ее заболевание.

Пэт Бенедикт: Доктор Перш позвонил мне и попро­сил прийти к нему домой. Это было в ночь с четверга на пятницу. Когда я пришла, он провел меня в гостиную и спросил, что я знаю о Бетти Форд. Я сказала, что ниче­го не знаю о Бетти Форд, он посмотрел на меня как-то странно. Он сказал, что говорил с доктором Крузом и нам надо начинать лечение, не теряя времени.

Я пошла передать дела в связи со срочным отъездом. Доктор Перш сказал всем в госпитале, что у моей мате­ри сердечный приступ и мне требуется несколько дней, чтобы побыть с ней, пока она больна. В пятницу мы подъ­ехали на машине в Палм-Спрингс прямо к приемной Джоя Круза. Круз, Сьюзен и Клара были уже там. Клара ска­зала, что это выглядит как подготовка к сражению. Я переночевала в доме доктора Круза, и было оговорено, что мы все встречаемся на следующее утро в резиденции Президента Форда.

Джой Перш: Так как мы встретились с Кларой и Сью­зен утром в пятницу, у меня была возможность немножко подготовить их, прежде чем собралась вся семья. Завтра, сказал я им, мы должны поставить мадам в такое поло­жение, чтобы у нее не было иного выхода, кроме лечения. Поэтому не нужно никаких горячих обсуждений и аргу­ментации. Они должны кратко, в мягкой, но прямой форме представить ей факты, сказать о двух вещах — насколько сильно болезнь влияет на ее здоровье и разрушает его и насколько сильно болезнь влияет на них. И как они — ее дочь и друзья — не могут больше это наблюдать. По­том я спросил, что бы они хотели сказать мне, и Сьюзен ответила: «Она все время принимает лекарства, она прини­мает их от болей. Я знаю это, но не могу спокойно видеть, потому что боюсь, она погибнет от этого». Я ответил, что это как раз то, о чем они должны ей сами сказать.

Сьюзен Форд Вэнс: Когда я встретила Пэт Бенедикт, возникло ощущение, что кто-то снял с меня огромный груз. Она так понимала все, что происходило со мной и че­рез что я прошла! Когда я рассказывала ей о маме, каза лось, что она все это очень хорошо знает, и она убеждала меня, что многие люди тоже прошли через это.

Присутствие Клары также было очень кстати. По-мое­му, именно Клара в конце концов позвонила моему брату Джеку и убедила его принять участие в обследовании. Он был единственным, кто противился этому, но Клара сказала: «Мы должны сделать это для мамы. Если нам не удастся, то не удастся. Но мы предпримем все, что в на­ших силах». В итоге Джек тоже приехал.

Джек Форд: После того как вы похороните кого-то трижды, вы, может быть, почувствуете слабость перед но­вой тяжелой ситуацией. Я потерял надежду, что все мож­но как-то уладить, и мне так не хотелось причинять ей ненужную боль.

Майк Форд: Только одна Сьюзен говорила, что так не может продолжаться, именно она сказала об этом папе. Папа позвонил мне и Гейл и сообщил, что необходимо немедленно провести обследование. Спросил, сможем ли мы прилететь. Нужно, чтобы мы все были там, потому что такое вмешательство должно быть сделано в обстановке любви и помощи маме и семье.

Я был очень обеспокоен, как мама будет реагировать на это. Я знал, что мы должны разрешить эту проблему, но далеко не был уверен, что достигнем чего-то таким путем.

Потом уже, после консультации с доктором Першем и доктором Крузом, мы все стали понимать сущность наркомании — зависимости от химических веществ — и как это влияло на ее жизнь. Я понял, что необходимы реши­тельные действия. И с этих позиций пришел к убеждению, что должен поехать и все ей сказать.

Стив Форд: Я уже долго не жил в одном городе с ро­дителями, только приезжал к ним, но Сьюзен была в Палм-Спрингс, и поэтому именно она заварила кашу — забила тревогу. Все, кроме нее, жили в других местах, и все это не затрагивало их так, как ее. Ведь очень тяжело жить с теми, у кого есть зависимость от алкоголя или хи­мических веществ. Эти люди не всегда адекватно думают, совершают неадекватные поступки, с ними трудно об­щаться.

Как семья, мы давно были подавлены всем этим, но никто из нас не сделал и шага, чтобы что-то предпринять. Мы сторонились этого. Никогда не давали маме возмож­ность получить помощь в разрешении ее трудностей с ал­коголизмом и лекарственной зависимостью.

Если она не хотела лечиться, ну что же, мы могли бы сказать: «Мама, мы любим тебя, мы здесь из-за тебя, но мы не можем оставаться здесь навсегда, мы должны уехать». Но никогда не оказали мы ей даже такой под­держки. Думаю, это была наша вина.

У меня не было никакого представления о лечении алкоголизма и наркомании, и я совершенно не был уверен в том, что мы собирались делать. Когда я приехал в Ка­лифорнийскую пустыню в субботу утром, то, в сущности, обо всем этом имел смутное представление. Только когда мы все вместе собрались в кабинете отца с врачами, стало ясно, на что мы решились.

Пэт Бенедикт: Они только что переехали в Калифорнию, поэтому в их новом доме еще не все было распаковано и комнаты для гостей не готовы. Когда Президент Форд пришел в кабинет, дети уже были там. Президент выгля­дел очень напряженным и собранным. Я не помню сейчас, кто точно, Перш или Круз, объяснили, что и как они должны говорить матери, но мы оставались там в общем недолго.

Было решено, что если миссис Форд поймет необхо­димость лечения и согласится на него, я останусь с ней до тех пор, пока она не будет госпитализирована. Доктор Перш спросил: «Хочет кто-нибудь добавить что либо?» И я сказала Президенту Форду, что сделаю все, что только смо­гу, чтобы помочь его жене. Он посмотрел ни меня и от­ветил: «Благодарю вас».

Джой Перш: В период перед принудительным обсле­дованием только Джека Форда пришлось убеждать в его необходимости. Он сказал мне: «Вы же никогда не ви­дели эту больную!» И это была правда. Но я спокойно от­ветил ему, что изучил ее диспансерную карту.

Боб Бэррэт: Прежде чем они покинули кабинет, Перш дал всем подробные инструкции, и они, естественно, были очень растерянны. Каждый упрекал друг друга, я вмешался и сказал, что не нужно обвинять никого — этим ведь ни­чего не добьешься! Я говорил об этом позднее с Першем, и он сказал: «Они были испуганы. Им ведь никогда раньше не приходилось делать ничего подобного. Главным было постараться создать доверительную, теплую обстановку (когда близкий человек идет на риск, необходимо оказы­вать ему больше внимания, чем обычно) и все провести в наиболее благожелательной манере.

Джой Круз: Нам потребовалось около пятнадцати ми­нут, чтобы подготовить семью в кабинете Президента. Фактически они были уже готовы. Мы с Першем дали им по листу бумаги и сказали: «Теперь вы должны описать какое-нибудь событие, связанное с токсикоманией миссис Форд: что вы чувствовали тогда и как ощущаете это те­перь, а затем другое подобное же событие и как вы пе­ренесли его». И они все написали, а затем кто-то вслух прочитал, как мать заснула в присутствии его друзей и он должен был отнести ее в спальню,— что-то в этом роде. Один из них спросил: «Папа, ты слышишь? Ты это слы­шишь?» Президент, конечно, слышал, слышал все.

Джерри Форд: Доктора буквально дрессировали нас, давая кучу инструкций, которым необходимо было сле­довать, чтобы все прошло успешно. Они предупреждали детей: «Ваша мать просто взбесится, она будет рыдать, бу­дет сопротивляться, возможно, даже попытается убежать

из дома. Но вы должны быть твердыми, вы должны быть целеустремленными и не должны позволять ей рассла­бить вас, вызвать в вас жалость, потому что именно это она все время и делала. Она просто подавляла вас всех».

Действительно так и было. Я сам превратился в пассив­ного наблюдателя, позволил Бетти продолжать пить и при­нимать таблетки. Я находил все возможные оправдания, по­чему мы с ней постоянно везде опаздываем или почему она вообще не появляется в обществе. И положение все ухудшалось, а не улучшалось. Мои слабые просьбы не по­могали. По правде, это приводило к обострению ситуа­ции, потому что она все отрицала, словно ничего плохого не происходило, а я выглядел паникером.

Принудительное обследование было последним шансом. Я знал, что мне будут отвратительны вещи, которые я дол­жен говорить, но испытывал также и чувство облегче­ния. Я уже был убежден, что это единственный путь, ко­торый может изменить существующее положение. Это была последняя возможность, которую мы собирались ис­пользовать.

Джой Перш: После подготовки членов семьи я дал им возможность выпить по чашке кофе, чтобы успокоить нер­вы. Сказал, что Джой Круз, Пэт и я хотели бы встретить­ся с ними в доме через десять минут и мы проведем об­следование.

Иногда необходимо несколько таких подготовок род­ственников перед подобным обследованием. Это необхо­димо, если семья, с которой вы работаете, очень разобще­на, если в ней несколько алкоголиков или если муж боль­ной или жена больного уже имеют на примете другого супруга. Тогда вам приходится проводить собеседование с членами семьи перед обследованием несколько раз за две недели. И вы постепенно приходите к заключению, что как своих помощников сестру использовать не може­те, домработницу тоже, а муж уже в мыслях где-то на сто­роне. Но Форды оказались действительно на высоте. Они были разбросаны по стране, но притянулись друг к другу как магнитом.

Президент, появившийся у себя в кабинете в то раннее утро, выглядел очень усталым. Он сказал: «Это будет неприятная процедура, не так ли?» Я ответил: «Да, это всегда неприятно, но это единственное, что можно предпринять.   Если все удастся,   то   будет   прекрасно   и   на­дежно».

В конце нашего небольшого подготовительного сове­щания он снова заговорил: «Вы уверены, что это необхо­димо провести? Это может ей помочь?» Я ответил: «Абсо­лютно уверен в первом и оптимистично настроен относи­тельно второго».—«В таком случае,— сказал он,— пойдем­те». Он положил свою курительную трубку и встал.

Когда вся семья собралась в доме, я не имела пред­ставления о том, что происходит. Думала, Майк и Гейл прилетели навестить нас, потому что я не очень хорошо себя чувствовала. Я была совершенно счастлива до тех пор, пока Джерри не усадил меня на этот диван и сказал: «Мы бы хотели поговорить с тобой кое о чем и хотели, чтобы ты выслушала нас, потому что мы любим тебя». Я слушала, но не слышала, что они любят меня. Я слыша­ла, что я погибаю, что я сломлена.

Стив Форд: Она никогда не была сломлена. Я могу понять, почему она так думала, когда это произошло, но как мать она никогда не была сломлена. Во время прину­дительного обследования я рассказал ей только об одном событии — об уикенде, когда папа отсутствовал, а он не хотел, чтобы мама была одна, и я приехал в Палм-Спрингс с Мелани — девушкой, с которой встречался. Когда мы туда приехали, я сделал обед — приготовил ово­щи, салат, все, что надо, и отнес маме. Она сказала: «О, спасибо, по правде, есть-то я совсем не хочу!» Я был очень расстроен. Ведь я сходил в магазин, купил все, накрыл как полагается стол, разложил приборы возле тарелок, а она ушла и снова выпила.

Когда я рассказал об этом на принудительном обсле­довании, она расплакалась. Вы знаете, тогда было ска­зано очень много такого, о чем никогда раньше не гово­рилось.

Джек Форд: На обследовании я рассказал только об одном — о том, что было для меня очень мучительно: я не любил приглашать домой друзей. Если кто-то приходил к нам, особенно если перед этим мы были, например, в ки­но или где-то еще, я всегда старался заглянуть в комнату родителей, чтобы проверить, в каком состоянии находится мама.

Майк Форд: Я сказал маме, что, как самый старший, вероятно, яснее других представляю себе, как трудно быть женой Президента и матерью четырех детей, и понимаю все требования и неудобства, которые она испытывала от своего окружения. Но теперь она дошла до того, что долж­на понять — ее образ жизни разрушителен: она губит взаимоотношения с мужем, семьей и со своими друзьями, а эти связи слишком ценные, чтобы их потерять, и жизнь слишком дорога, чтобы не беречь ее. Потом Гейл высказа­лась действительно очень жестко. Мы были женаты около четырех лет, и Гейл сообщила маме, что мы хотим иметь семью и надо, чтобы наши дети знали свою бабушку, и не только знали ее, но и видели в ней здорового и любящего человека. И что именно поэтому у нее нет внуков, а в бу­дущем ей предстоит жить без них или жить в таком жалком состоянии, когда внуки будут бояться ее. Это действительно добило маму.

Боб Бэррэт: Президент и миссис Форд сидели перед окном, спиной к корту для гольфа. Только они сидели на диване. А перед ними полукругом расположились Майк и Гейл, Джек и Стив, Сьюзен и Клара, доктора и сестра.

Миссис Форд казалась маленькой, почти кукольной, затерянной среди диванных подушек, а когда ее муж про­изнес вступительную фразу, все могли заметить, как она смутилась. Он говорил о ее зависимости от химических веществ, а затем сказал: «Сейчас доктора будут говорить с тобой». Доктор Перш произнес: «Миссис Форд, вы не должны бояться, все собравшиеся любят вас». Потом заго­ворил Майк. Он начал первый. По мере того как действие продолжалось, можно было видеть, как все сильнее кача­лась под ударами миссис Форд. На нее надвигалась лави­на любви, но все же она несла с собой разрушающую оценку человеческих пороков. Я смотрел на Перша, пото­му что думал: бьюсь об заклад, это как раз то, что ему надо.

А Президент прижал к себе миссис Форд, и она, казалось, стала еще меньше. Говорил Джек, говорил Стив, а затем очередь дошла до Сьюзен. Самая юная, почти де­вочка, она, затеявшая все это и собравшая всех вместе, думала, что должна сказать очень многое, но вдруг разры­далась. До сих пор каждый был очень нежен по отноше­нию к матери, но никто не плакал. Сьюзен прильнула к Кларе, спрятала голову у нее на груди, а Клара поглажи­вала ее и говорила: «Ну, ну...»

Сьюзен Форд Вэнс: Папа начал, объяснив причину, которая собрала нас всех вместе и которая заключалась в том, что мы любим маму. Каждый старался подчеркнуть, что именно любовь привела их сюда. Перш предупредил нас, что, если мама ощутит малейшее чувство враждебнос­ти, ничего не выйдет. Он также попросил нас записать то, что хотим сказать, чтобы мы ничего не забыли. Я записа­ла, что мама всегда прекрасно танцевала и я обожала смотреть, когда она танцует, но теперь она еле волочит ноги и шаркает ими. Она стала просто другим человеком; а когда я говорю о вещах, очень важных для меня, она все забывает, и это меня обижает. Я никогда не говорила об этом раньше, но это накапливалось во мне уже давно. На­верное, я давно обратила внимание на то, что мама прини­мает таблетки, еще когда мы были в Белом доме, но ни­когда не задумывалась об этом раньше. Когда я закончи­ла колледж и вернулась домой в апреле 1977 года, то стала замечать, что, с тех пор как она стала жить в Калифор­нийской пустыне, у нее не появлялось новых близких дру­зей. И подумала: бедная мама, как она, наверное, одино­ка здесь. Потом я начала понимать. Однажды она упала ночью, сломала ребро и выбила зуб. Я начала встречаться с Чаком — он был в то время одним из секретных аген­тов моих родителей и бывал с мамой в различных ситуа­циях, защищая ее. Как-то он пришел ко мне и сказал: «Сьюзен, ты должна что-то сделать в отношении своей матери, у нее происходит медленный распад личности». Это произвело на меня сильное впечатление, потому что его отец был алкоголиком и в конце концов покончил жизнь самоубийством. Тогда эти разговоры сопровожда­лись ужасными ссорами между нами, а теперь я смотрю на Чака и думаю, спасибо тебе за то, что ты тогда надо­умил меня.

Я помню, как мы с мамой ездили в Лас-Вегас на спек­такль с участием Тони Орландо. Чак и я вынуждены были почти на руках поднимать ее по лестнице в комнату. Все, кто окружал ее, делали вид, что ничего не происходит, и мы тоже в совершенстве умели делать вид, что ничего не   происходит,   и   все-таки   постоянно   думали,   что   же делать.

Во время обследования мне было очень трудно говорить не потому, что я плакала, а потому что мама была так по­давлена, что это приводило меня в отчаяние. Но все-таки в то же самое время это было почти облегчением для меня, это было очищением от всей лжи, это было как избавле­ние.

Пэт Бенедикт: Когда Сьюзен говорила, она еле стояла на ногах. Я придвинула к ней свой стул. Я встретилась с ней только за день до этого, что накладывало свой отпеча­ток, но она взяла мою руку и сжала ее так сильно, что, черт возьми, чуть не сломала.

Джой Круз: Когда мы все пришли в дом, Бетти удиви­лась, увидев Майка и Гейл; она крепко обняла их, а затем заметила, что среди членов ее семьи были чужие люди. Президент усадил ее, а я спрашивал себя: кто же начнет? И Перш спрашивал себя, кто же начнет, и Пэт Бенедикт спрашивала себя о том же. Начал Президент. Бетти уже была знакома со мной, Президент представил ей Джоя Перша и Пэт Бенедикт. Он сказал Бетти, что все родные очень любят ее и беспокоятся о ней и здесь еще присут­ствуют люди, которые собираются ей помочь, и мы хотим, чтобы она сейчас нас выслушала. Затем он обвел всех взглядом и, указав пальцем на Майка, сказал: «Майк, начинай». Президент взял на себя роль ведущего и повел обследование. Я сказал себе — началось. Пэт ска­зала себе — началось. Перш сказал — началось. И это чудесно.

Все действительно шло чудесно. И то, что я уже про­сыпалась утром без всяких препаратов, которые так долго принимала, и то, что моя семья не позволила мне укло­ниться от лечения.

Думаю, принудительное обследование сработало пото­му, что мы оказались так тесно спаяны. Даже когда дети были маленькие — Джерри и я хотели тогда купить участок в Вэйле,— мы советовались с ними. Хотели быть уверенными, что в Вэйле они будут с удовольствием прово­дить все свои летние и зимние каникулы. В каждом важном решении принимали участие все, и в моем выздоровлении тоже принимали участие все, потому что моя болезнь касалась каждого.

И еще думаю, что, если бы кто-то из детей — или Джерри — попытался предпринять это один, я смогла бы увернуться. Наверное, ответила бы: «Я рада, что ты сказал мне это, я позабочусь сама, не беспокойся». И продолжала бы слабеть все больше и больше, потому что уже втяну­лась, у меня была пагубная зависимость, причем комбинированная.

Но они пришли все вместе, и они пришли прежде, чем я себя полностью погубила. Конечно, это не означало, что предпринятое вмешательство доставило мне удовольствие.

Когда Перш сказал: «Ну, я предполагаю, что у вас нет разрушения мозговых структур», я была просто поражена. Разрушение мозговых структур? Бог мой, разрушение моз­га! Это было что-то такое, о чем я никогда раньше не ду­мала. Когда Стив рассказал про то, как он приготовил для меня обед, а я выпила одну рюмку, другую и вообще не вышла к столу, я подумала, что это просто наглость. Я же всегда выпивала пару рюмок перед обедом. Когда Сьюзен стала жить отдельно, я тоже почувствовала обиду. Огляды­ваясь назад, я понимаю, что совершенно не осознавала своего положения. У меня была полная потеря самокрити­ки, а это краеугольный камень алкоголизма. И мне совсем не понравилось, что Джерри вспомнил, как я упала ночью и сломала ребра. Одним из аргументов, усиливавших мою самоуверенность, было как раз то, что я никогда не пада­ла. Могла же я иногда и забыть о чем-то? Ну просто не помнить, что случилось?

Джерри говорил, какая я была вялая, медлительная. «Ты двигалась на второй скорости»,— сказал он. И доба­вил, что становилось все труднее вести нормальную жизнь.

Я думаю, мой муж пришел тогда к мысли, что он про­сто-напросто женат на женщине, потерявшей здоровье (действительно, она посещает доктора каждую неделю, и доктор не отменяет визиты; и все эти дети, которые ее со­старили; и то, что она пережила с ущемлением шейного нерва, и сколько раз она бывала в больницах). Он решил, видно, что я стала одной из тех несчастных женщин, кото­рые рано увядают, превращаются в старух, и тут уже ниче­го не поделаешь.

Для него легче стало бывать в отъездах. Он сказал, ка­кое мучение испытывал, наблюдая за тем, как утром я встаю и сразу принимаю пригоршню таблеток, а затем еще такую же вечером перед сном, запивая их парой рюмок. Долгое время, как теперь стало ясно, он старался ничего не замечать. У него, так же, как у меня, отсутствовало критическое отношение к моему состоянию. До тех пор пока мы арендовали дом — а наш дом в Зандерберде в это время строился,— он разговаривал с детьми оптимистиче­ски. «Ну,— говорил он,— ей будет лучше, когда мы размес­тимся в доме с большим кортом для гольфа. Она заведет собак, будет гулять с ними по корту, и это будет очень по­лезно для нее, будет занимать ее. Она должна иметь ка­кое-то дело».

Что касается мальчиков, то когда Сьюзен обратилась к Джою Крузу, не уверена, что братьев не обидело ее вме­шательство, хотя именно оно спасло мне жизнь. Или, воз­можно, моя жизнь была спасена, потому что принудитель­ное обследование заставило меня увидеть, как велика их забота обо мне.

Когда вы страдаете алкоголизмом или любым видом зависимости от каких-то препаратов, ваше уважение к се­бе так снижается, что вы уверены — никто не пожелал бы беспокоиться из-за вас. Думаю, такое принудительное об­следование потому и срабатывает, что вы внезапно пони­маете: кто-то за вас переживает, хочет о вас заботиться.

Между тем никакое лечение не поможет, если больной категорически настроен против. Семья не может сказать: о'кей, мы намерены насильно поместить тебя в эту больни­цу, запереть все двери и окна, и ты будешь там, пока не поправишься. Во мне самой должно было что-то отклик­нуться, я сама должна была задуматься: что-то нелад­но,— может быть, принимаю не те таблетки или слишком много, может быть, у меня возникло привыкание к ним.

В конце обследования доктор Перш спросил меня, не желаю ли я начать лечение, и я ответила согласием. Но Боб Бэррэт утверждает, что это прозвучало неискренне. Он говорит, что я «надела свою профессиональную улыбку по­литического деятеля» и пустила в ход пустозвонные ба­нальности о том, как мне хочется быть здоровой. Однако доктор Перш сказал: «Прекрасно, миссис Форд». Затем Пэт Бенедикт пересекла комнату, направляясь ко мне, а я смотрела на нее и думала, что ей от меня надо. Оказывает­ся — мое разрешение остаться у нас в доме.

Пэт Бенедикт: В моем понимании первое, что мы дол­жны были сделать,— провести  детоксикацию,   второе — заставить ее лечиться. Я не знала, где бы ей хотелось ле­читься — в Газелдене, в морском госпитале или у черта на куличках. Я опустилась перед ней на колени и не сказала ни слова про алкоголь, а говорила только о лекарствах. Я сказала: «Бетти, у меня были те же неприятности, я принимала массу фенаминов во Вьетнаме. Кроме того, я принимала седуксен и другие транквилизаторы, чтобы ус­покоить нервы, я прошла через это сама и помогу вам». Она посмотрела на меня, словно я вообще не существова­ла. Наконец я сказала: «Бетти, я тоже перенесла операцию удаления груди по поводу рака». Тогда она привстала и потрепала меня по щеке. Это привлекло ее внимание.

Прежде чем доктора отправились обедать, они остави­ли меня на некоторое время одну с семьей. Доктора сказа­ли, что вернутся с несколькими друзьями и мне надо одеться. Естественно, я еще не была одета, сидела в хала­те. И еще добавили, что соберут все мои медикаменты и препараты и унесут их.

Я оделась и мобилизовала все свои силы, чтобы дока­зать — на самом деле я в порядке. Проглотила пачку таб­леток. Я им покажу! Они хотят конфисковать мои запасы? В один прием проглотила четыре или пять таблеток, кото­рые обычно принимала в полдень. Мне было необходимо это, прежде чем день наконец кончится.

После обеда пришли несколько человек, которые были представлены нам как группа поддержки, проводящая со­беседование. Все они рассказывали свои истории. Об их алкоголизме и выздоровлении и о том, как теперь измени­лась их жизнь.

Все еще накачанная своими таблетками, я была совер­шенно послушной. Думала, как это мило! Помню, одна женщина принесла мне коробку бумажных носовых плат­ков, завязанную цветной тесемкой, и сказала: «Это приго­дится вам, когда пойдете на лечение», а я подумала: плакать-то я не собираюсь ни в коем случае — уже вся до конца выплакалась.

После этого собеседования доктор Перш прочитал нам лекцию. На школьной доске он расписал каждое лекар­ство, которое я принимаю, по сколько миллиграммов в день и длительность периода их полувыведения, и когда он все это суммировал, то общее количество оказалось оше­ломляющим. Он сказал, что с годами у меня развилась удивительная толерантность к этим лекарствам. Когда вам приводят такие доказательства, да еще пря­мо на школьной доске, надо быть уже полным идиотом, чтобы не понять опасность положения.

Джерри Форд: Мои опасения относительно количества препаратов усилились. Я никогда не считал, сколько она принимает таблеток, но знал, что много. Я видел счета из аптеки. Меня больше беспокоили лекарства, чем алкоголь, потому что количество, которое она выпивала, не представ­лялось мне слишком большим. Пара рюмок водки перед обедом, а после обеда она предпочитала пару стаканчиков кукурузного виски. Но до тех пор пока Перш не показал нам диаграммы, я не знал, как комбинация алкоголя и таблеток увеличивает их воздействие. Для меня это были первые конкретные доказательства.

Перш сказал, что, как только будет снято отравление, я смогу рассмотреть несколько альтернатив лечения. Я мо­гу ходить на собрания «Общества анонимных алкоголи­ков» и учиться трезвому образу жизни, но это займет значи­тельно больше времени, чем концентрированное ле­чение по программе. Рассматривались два госпиталя — Газелден под Миннеаполисом или реабилитационное отделение доктора Перша в Морском госпитале в Лонг-Бич.

Я выбрала Лонг-Бич, потому что я хотела остаться в Калифорнии. Стив был в Лагуне, Джек — в Сан-Диего, а Сьюзен — в Палм-Спрингс, и я не хотела находиться слишком далеко от них.

Сьюзен Форд Вэнс: Тут же началось очищение дома от лекарств. Доктор Круз, Кэролайн Ковентри и я забирали их отовсюду, куда только могли добраться, даже из мусор­ных ведер. Везде были пузыречки, пузыречки и пузыречки. Мы сложили все это в ящик, и Круз унес его, чтобы вы­бросить.

Все закрутилось с точностью часового механизма. Пэт сначала не понравилась маме. Но она очень помогла. Поя­вился кинопроектор, и запустили принесенный врачами учебный фильм об алкоголизме и наркомании, который мы все смотрели и начинали представлять себе, что проис­ходит.

Клара, помню, приготовила вечером большую каст­рюлю жаркого, и мы поужинали все вместе. Казалось, что наша семья снова стала одной большой семьей. Ка­залось, что все образовалось и больше ничего не надо скрывать.

Пэт Бенедикт: Джек и Стив поставили мне раскладуш­ку в кабинете, смежном со спальней Фордов. Когда Перш уехал из Лонг- Бич, он даже не простился со мной — про­сто оставил меня там. Не сказал «желаю удачи» или что-нибудь в этом духе. Он был моим начальником, но те­перь его уже здесь не было. Правда, распорядился, чтобы мы с Крузом пошли в Центр Эйзенхауэра и взяли там ле­карства для детоксикации Бетти дома. Позже я говорила Першу, что или мы оказались такими компетентными, или нам просто повезло. Она ведь могла и умереть.

Стив Форд: Мама была в большой панике, оказавшись перед голой правдой, что она наркоманка. По правде гово­ря, напирая на это, мы старались не оставить ей другого выбора. Когда я вспоминаю это, передо мной встает карти­на ее потрясения. Кто-то пришел и забрал все таблетки из ванной, гардеробной — отовсюду, где она только могла их спрятать. Думаю, встав на путь выздоровления, она даже не имела представления, куда это приведет.

Да, я не имела никакого представления.

В эту неделю детоксикации меня так трясло, что мне не нужна была даже электрическая зубная щетка. А ночью в постели так сводило ноги, что нельзя было лежать. Я по­вторяла молитву мудрости: «Господи, дай мне спокойствие перенести то, что я не в силах изменить». Я твердила ее постоянно, с трудом перемогая выведение химических ток­синов, сопровождающееся возбуждением. Повторение молитвы снова и снова приносило мне ощущение данного момента, и, казалось, это успокаивало меня.

Да, потребовалось много молитв, много упражнений, много подводных массажей для того, чтобы я могла спать. Иногда я совершенно не могла заснуть. Вставала раньше всех и делала себе кофе. Бродила по дому, растягивалась на полу, наблюдая за колибри, которые просыпались и прыгали за окнами. Я обнаружила, что от бессонницы не умирают. Для того чтобы спать, тело должно быть готово для сна. Мое тело еще не было готово.

Как часто ночами я мечтала о снотворном. Но таблет­ки эти были из другой жизни, а я училась жить без подпорок. Я встаю, выпиваю стакан молока с хрустящим печеньем, немного читаю. Все было бы легче, если бы мой муж ока­зался не таким здоровым и разумным. Меня просто бесит, что я лежу без сна и переживаю свои проблемы, а он гово­рит: «Ты все равно не можешь ничего сделать ночью, луч­ше тебе заснуть — утро вечера мудренее». Он великолепен, а мне ужасно хочется шлепнуть его.

Я понимаю теперь, что с их стороны было довольно рискованно пытаться провести детоксикацию дома. На­верное, мне было бы лучше в госпитале, и Пэт согласна со мной.

Пэт Бенедикт: Я не знаю, почему Перш и Круз не по­местили ее в Центр Эйзенхауэра. Не удивилась бы, если бы узнала, что она до сих пор сердита за это. Я была очень испугана, думала, что же мне делать. Я ведь даже не принадлежу к партии республиканцев. Доктора определи­ли, насколько она была больна и что ей требовалось; они не считали, что покинули ее, думая, что сделали все наи­лучшим образом. В самый первый день после принудитель­ного обследования она действительно была очень слаба. Ее постоянно тошнило и рвало.

Сьюзен Форд Вэнс: Когда я пришла, папа был дома. Я спросила: «Как мама, могу я увидеть ее?» Он ответил, что у нее очень плохо с желудком и ему не хотелось ее беспокоить. А я подумала, решилась ли я на это, если бы знала, через что ей придется пройти.

Пэт Бенедикт: Президент Форд тоже был испуган. Он хотел знать, почему Бетти все время выворачивает. Я ска­зала: «Мистер Президент, это самый тяжелый день, кото­рый у нее будет. Завтра я ее вымою в ванне и выведу на прогулку». На следующий день мы с ней пошли на прогул­ку на корт для гольфа. Проходя мимо кабинета Президен­та, она помахала мужу. На ней была голубая юбка, на го­лове повязан небольшой платок. Я несла в кармане седук­сен, шприц и жгут на случай, если потребуется срочная помощь. Когда мы шли по дорожке, она вдруг неожи­данно обняла меня. А я подумала — кажется, все обош­лось.

Она хотела выздороветь, а это была половина успеха.

Прошла неделя. Пэт все время информировала по теле­фону доктора Круза и доктора Перша о моем артериаль­ном давлении, пульсе, позывах на рвоту — словом, обо всех делах. Я приняла последнюю таблетку снотворного — отучают от лекарств постепенно — в пятницу, в полночь 7 апреля. Со мной были Стив и Пэт, и мы отпраздновали это событие на кухне яблочно-клюквенным соком.

В субботу было, мое шестидесятилетие, и предполага­лось, что мы будем обедать у наших соседей Файестоунов. Мне этого не хотелось. Я знала, что перед обедом будет коктейль, и не хотела быть при этом — у меня ужасно бо­лела шея, но, конечно, никаких обезболивающих таблеток не было.

Пэт Бенедикт: Шейный радикулит очень беспокоил ее, но они планировали этот обед — Леонард и Никки Файе-стоуны, Долорес Хоуп и Президент с Бетти. Бетти сказала, что она не собирается идти. Клара, Кэролайн и я перегля­нулись, потом я позвонила доктору Першу и сказала, что она отказалась идти. Он ответил, что надо, чтобы она вста­ла, оделась и была на обеде. Мы ее подняли, одели, и она с Президентом пересекла газон на пути к дому Файестоунов. Клара, Сьюзен и я ушли в город. Это было впервые с тех пор, как я здесь появилась. Клара угощала нас обедом, а я все время беспокоилась. Боже, я ведь знаю, как она не хо­тела быть на том обеде. И все же она пошла туда, а вер­нувшись, сказала: «Это был действительно милый вечер». А я подумала — всыпать бы тебе хорошенько.

Никки Файестоун: Она позвонила и сказала, что, на­верное, не очень удобно устраивать обед в день ее рожде­ния в нашем доме. Я ответила: «Бетти, ты же среди дру­зей. Даже если ты будешь качаться на люстре, никто и слова не скажет. Делай что хочешь. Мы бы очень хотели, чтобы ты пришла. А если почувствуешь, что тебе трудно просидеть весь вечер, побудешь столько, сколько смо­жешь».

Она пришла, а когда пригласили к обеду, прошла пря­мо к столу, и, как всегда, они с Джерри не ушли домой до одиннадцати часов.

Все было именно так. Я осталась не только на час кок­тейля, но и на весь обед, и все изумлялась, что рука моя не дрожала и я была в состоянии есть суп, не разливая его по скатерти.

В воскресенье Пэт упаковала мои вещи для Лонг-Бич. Я намеревалась поехать туда на следующее утро. Послед­няя моя рюмка была 31 марта, накануне дня принудитель­ного обследования, а со времени первой прошло более со­рока лет.

Они недолги, дни вина и роз.

Послушайте, они оказались достаточно долгими. Нужно значительное время, чтобы алкоголь или таблетки убили вас. Однажды кто-то сказал Роберту Бенчли, что ликер, кото­рый он пил,— медленный яд. Бенчли пожал плечами и от­ветил: «А я не спешу».

Мне потребовалось немало времени собраться туда, ку­да я отправлялась. Я пыталась решить, какую лучше взять одежду, чтобы я могла как-то вписаться в ватагу матросов. Я даже купила новые брюки — хотелось выглядеть как можно лучше.

Я не намереваюсь излагать здесь бесконечную хронику моего пристрастия к лекарствам и выпивке. И все-таки по­учительно сделать краткий обзор того пути, который в конце концов привел меня в морской госпиталь. Ибо, если говорить откровенно, большая часть этого пути казалась радостной.

Я думаю о первой кружке пива. Это было в Беннинг-тон-колледже, куда я поступила обучаться танцам летом в год своего восемнадцатилетия. Мы с соседкой по комна­те, убежденные, что пьяны, словно безумные бегали по ла­герю при лунном свете. Так как мы были счастливы, нам казалось, что мы очень важные персоны.

Я думаю о первой поездке в Европу в 1956 году и о пу­тешествии из Италии в Австрию, когда мы с Джерри пили виски из бумажных стаканчиков. Мы клали туда вместо льда свежий снег с подоконника нашего отеля и ужасно смеялись друг над другом.

Я думаю о кануне Нового года в Вэйле. «Уотергейт» и моя операция по поводу рака молочной железы уже позади, мы в окружении людей, которых любили, и провозгла­шаем тосты за 1975-й, и много пьем, чтобы обеспечить ус­пехи предстоящих лет.

Думаю об отпусках, крестинах, поминках, праздниках, выпивках перед обедом и перед тем, как пойти куда-ни­будь, и о вечерней рюмочке перед сном. Думаю о первом глотке ледяного мартини. Думаю о том, как мы с Джерри распили вино из немецкой свадебной кружки во время наше­го обеда на помолвке.

Выпивка была обычной, когда мы отдыхали, когда мы праздновали, и это все казалось хорошо до тех пор, пока не привело к беде. Если вы не алкоголик, это не обяза­тельно приведет к беде. Но я — алкоголик. И совершенно не знала этого в течение тридцати лет.

Впервые я попробовала вино, когда мне было двенад­цать или тринадцать лет, в буфетной, в доме моей подруги в Гранд-Рапидс. Нас было трое или четверо детей, все по­пробовали и сказали: «Ой, какой ужас». И ушли.

По правде говоря, подростком я была порядочным сор­ванцом. Однажды Билл Уоррен — мальчик, за которого я в дальнейшем вышла замуж, ушел с танцев, чтобы по­тискать девицу на автомобильной стоянке. Когда он вер­нулся, я дала ему пощечину и сказала, чтобы он мне боль­ше никогда не звонил.

В девятнадцать у меня была первая неприятная встреча с алкоголем. Это был cuba libre в отеле в Гранд-Рапидс. Я выступала манекенщицей в показе мод, и несколько дру­зей пригласили меня посидеть после этого. Позднее, когда я пришла домой, мама услышала мои стоны из ванной комнаты и спросила, что случилось. «О,— ответила я,— ужасно плохо себя чувствую — пила ром с кока-колой, это называется cuba libre». И она сказала: «Слава богу, что обошлось только этим».

Я вылечилась от cuba libre, но если моя болезнь была предупреждением, то я этого не поняла.

Акт второй. Когда я жила в Нью-Йорке и занималась в студии Марты Грэйем танцами, мы с подругой по комнате отправились на студенческие состязания в Нью-Хейвен. Мальчики приготовили нам нечто под названием «пурпуро­вая страсть» — сок грейпфрута с пшеничной водкой. У ме­ня возникло что-то вроде помрачения сознания. В течение нескольких минут все казалось неподвижным и расплывча-тым. И снова я не поняла, что это предупреждение.

Уже дома, в Гранд-Рапидс, как-то я пошла на рожде­ственскую вечеринку — это был файв-о-клок (чай в 5 часов), хозяин приготовил «пунш плантаторов». Сверху пла­вали кусочки апельсинов, и вкус был как у апельсинового сока. Многих девушек стошнило. Меня не тошнило, но у меня все тело онемело. Я должна была вечером занимать­ся в бальном классе высшей школы, мой парень привез ме­ня домой. Родители дали мне черный кофе. Какие они опытные, подумала я, и была довольна собой, потому что еще оставалась на ногах, а многие из компании совсем опьянели.

Все это было мне неприятно, отсутствие самоконтроля чуждо моей натуре. Я пила в компаниях, чтобы не выде-ляться. И тогда, и теперь молодые люди очень податливы влиянию сверстников. Я помню компанию на пляже, у пас были баллоны с пивом, мы играли в мяч, кто-то принес коктейли-манхеттенсы. Они выглядели очень заманчиво, с вишенками. Меня так тошнило, что никогда больше ни один манхеттенс в рот не взяла.

Дома мои родители всегда готовили коктейли к фай и о» клоку. Это был обычай, привычка, как чистка зубов утром. Теперь, оглядываясь назад, с полной уверенностью могу сказать, что алкоголь и я несовместимы. Но тогда мы даже не знали, что алкоголизм это болезнь и что она может быть наследственной. Мы даже не знали, что некоторые уже рождаются потенциальными алкоголиками и стано вятся ими сразу же, как только начинают пить. В то же время другим для этого требуются многие годы упорной тренировки. Мы сами приучаем организм к зависимости от алкоголя до тех пор, пока он не сдастся. Изо всех сил сно ва и снова собираемся в компаниях с выпипкой, как будто пытаемся решить "крупные социальные проблемы" - как поедать сырых устриц в полураскрытых раковинах или улиток.   Все   это   проходит   очень   весело,   и   считается важным хорошо принять гостей, чтобы быть приятным другими.

Мой отец был алкоголиком, хотя я не знала об этом вплоть до его смерти. Таким же был мой брат Боб. Мой брат Билл до сих пор не может понять, как ему удалось этого избежать. «Выпивка вредна мне», - кротко заявля ет он.

Мудрый брат Билл. Я не была такой воздержанной

как он. В двадцать лет я обручилась с одним из его

друзей-адвокатов, но роман был недолгим. Мне нравились мальчишки,   я любила   компании, любила гулять допо здна, флиртовать, а адвокат не поощрял все эти увлечения. «Он был слишком трезвый парень»,    написала я в моей первой книге. Трезвость не привлекала меня, я думала, что это синоним пуританства. Я водилась с отчаянной компа­нией,— во всяком случае, с такой отчаянной, какая могла быть в начале сороковых в Гранд-Рапидс.

Итак, я вышла замуж за Билла Уоррена. В нем-то ни­чего пуританского не было. У него были белокурые вьющиеся волосы, он танцевал, играл в теннис и был очень популярен.

Помните старую народную песенку: «Есть в городе та­верна, там мой дружок сидит, смеется, выпивает и песни распевает, лишь обо мне совсем не вспоминает»? Вот это и есть история моей жизни с Биллом Уорреном. При всем при том на субботних вечеринках вместе с ним я пила то­же много, и если в конце вечера кто-нибудь предлагал еще «на посошок», то не отказывалась. Я не чувствовала, что мне нужна выпивка, но очень редко уклонялась от нее.

В конце концов я развелась с Биллом Уорреном. И что в итоге? Разве мое упорство, мое стремление вырваться на свободу, приведшие меня в Нью-Йорк, сделали меня вели­кой балериной? Я осталась маминой дочкой. Разве я не вернулась домой? Разве, выйдя замуж, не стремилась к обычному домашнему очагу и детям? Замужество продол­жалось пять лет. В результате я стала предусмотритель­ной по отношению к мужчинам и спиртному. Даже пере­стала держать выпивку у себя дома. Мой старший брат Боб, который к тому времени был выздоравливающим ал­коголиком и очень активно помогал другим, обычно захо­дил ко мне с приятелями, которых он хотел обратить на путь трезвости. Он говорил, что ему нравится приводить их сюда, потому что он знал, что в моем холодильнике нет даже пива.

Я вспоминаю парней, обшаривавших полки моей ма­ленькой кухни в надежде найти хоть бутылку ванильной настойки. Но если человек хотел выпить у меня, ему надо было принести спиртное с собой.

Что касается Джерри Форда, самого заметного холос­тяка в Гранд-Рапидс (герой футбола, адвокат, страстный лыжник), то, когда я с ним встретилась, едва ли он вообще пил. Во всяком случае, это не входило в список его досто­инств.

В возрасте тридцати четырех: лет, после четырех лет службы на флоте, он снова жил дома. Я думаю, он нахо­дил удобным, чтобы его обстирывала собственная мать. Той осенью, когда мы поженились, он впервые   предпринял попытку пройти в Конгресс и выиграл место в Палате представителей. Мы переехали в Вашингтон. В Вашингто­не потребление алкоголя на душу населения больше, чем в любом другом городе Соединенных Штатов. Несметное множество приемов, и, как конгрессмена, вас приглашают на большинство из них. Приемы давали и лоббисты, и се­наторы, и кабинет членов Конгресса, и дипломаты. Были коктейли, ужины, обеды, благотворительные базары. Иног­да по три раза за вечер, каждый день. Может быть, именно я подстрекала мужа пить. Он очень сдержанный челочек. Ему даже трудно было признаться в любви ко мне, он предпочел сказать: «Я бы хотел жениться на тебе». Мне хотелось, чтобы он раскрепостился и, когда он приходил с работы, я предлагала ему пиво или мартини, чтобы он рас­слабился. Такой образ жизни не стал для него привычным, но это доставляло удовольствие, хотя он никогда не напивался, чтобы улучшить или облегчить восприятие жизни или каких-то событий.

В моем представлении мои выпивки были просто ре­зультатом общительности, а общительность была забавной и   веселой.   Мне   нравилось   немножко   подпоить   наших гостей, приглашенных на обед, прежде чем мы сядем за стол, потому что это делало встречу более приятной, - во всяком случае, так мне казалось. Большую часть времени, .когда Джерри находился в Конгрессе, мы жили в Вирджинии по соседству с очень приятными семьями. Практически все мы принадлежали к одной епископальной церкви, наши дети ходили в одни и те же школы и кружки.  И в основном, кажется, все они играли в нашем доме. Я была членом ассоциации родителей и учителей и, словно наседка, проводила целые дни с детьми, показывая их то стоматологам, то окулистам. Обычная американская повседневность. Со стороны же наша жизнь выглядела как прелестная иллюстрация из семейного журнала. И лишь одно пятнышко начинало   портить   эту   картинку—алкоголь становился слишком важным в моей жизни. Не помню точно, когда да из бытовой пьяницы я превратилась в человека, зависимого от спиртного, но уверена — это происходило постепенно. Если вы достаточно часто ходите на коктели, то начинаете предвкушать такие встречи, а затем уже вам хочется выпить дома.

Вирджиния была штатом с локальными выборами и по этому с определенными ограничениями в купле-продаже. Вино можно было купить лишь в городском магазине, а если вы принимаете гостей в загородном клубе. то спиртное приносите с собой или держите там в своем шкафчи­ке. Когда мы с мужем и друзьями выезжали за город на уикенд, то брали с собой много бутылок. Я убеждала себя, что Джерри любит выпить рюмочку перед обедом. Это все прилично и так принято. Люди дарят друг другу красивые кожаные сумки с отделениями внутри для пары бутылок и стаканов.

Когда Джерри отсутствовал — а по мере того как он продвигался в Конгрессе, он отсутствовал все чаще,— я проводила свой файв-о-клок с выпивкой у соседей. Или да­же одна, разговаривая с соседкой по телефону. Другую рюмку я выпивала перед ужином, а затем, после того как дети укладывались спать, готовила себе стаканчик на ночь и тянула его, сидя перед телевизором.

Появились опасные признаки, но я хоронила их в сво­ем подсознании и извлекла на свет лишь через много лет. Конечно, я не пила утром, но, с тех пор как стала более честной сама с собой, смогла припомнить случаи, когда вливала столовую ложку водки в горячий чай и это созда­вало приятное ощущение теплоты. Возможно, мной руко­водило инстинктивное чувство, что это поможет ослабить ощущение пустоты, так же, как это помогало, когда при простуде или ознобе моя мать укладывала меня, тогда еще подростка, в постель и приносила чашку горячего чая с не­большим количеством виски. Может быть, тот самый пер­вый алкоголь и есть самый важный. Наверное, именно тог­да, в ранней юности, я впервые осознала, какое удоволь­ствие и освобождение может принести вино.

На этом, говоря об алкоголизме, я хочу особо остано­виться. Дело не в количестве выпитого и не в виде спирт­ного, а только в том, какое у человека возникает ощуще­ние. Это чисто психологическое явление. Вы пьете, потому что вам нравится ощущение, которое при этом возникает. Человек, который не является алкоголиком, не беспокоит­ся о том, будет ли приготовлена выпивка там, куда он со­бирается в гости, а я беспокоилась об этом. Мой муж ни­когда не думал о выпивке. Очевидно, как я теперь пони­маю, в то время я уже не только думала о ней, но и искала ее.

Дети были еще маленькими (Сьюзен-пять лет), когда у меня развилось ущемление шейного нерва. Шейный ра­дикулит потребовал многодневной госпитализации для о вытяжения, физиотерапии, горячих компрессов, массажа, иглоукалывания и... лекарств. Я помню, как говорила одно­му из докторов в госпитале Джорджа Вашингтона, что меня волнует выписка: «Я так боюсь, что боли начнутся сно­ва».— «Не позволяйте им начинаться,— сказал он.— Держите ваши лекарства всегда при себе и принимайте каждые четыре часа».

Если у меня развивалась устойчивость к одним препа­ратам, доктора назначали другие. Я ненавидела это ощу­щение искалеченного тела, ненавидела боли, ненавидела то, как, сгорбившись, добиралась до постели, и поэтому принимала много таблеток. Не имело значения, таблетки или алкоголь, лишь бы избавиться от болей.

Теперь я знаю, что частично боли, от которых я пыта­лась избавиться, были чисто эмоциональными.

Джерри стал лидером меньшинства в Палате предста­вителей, и я гордилась им — у него была великолепная ра­бота. Но я начала жалеть себя. Пусть все знают, что это я, бедняжка, сделала возможными поездки мужа по всем Со­единенным Штатам с этими речами. Ему достаются все хвалебные заголовки в газетах, аплодисменты, а что мне? С одной стороны, мне нравилось быть женой государствен­ного человека, с другой — я убеждалась, что чем более важной персоной становится Джерри, тем менее значи­тельной делаюсь я. А чем больше я позволяла себе раски­сать — а я знала, что для детей была бесхарактерной тряпкой,— тем больше овладевало мной чувство жалости к себе. Разве я ничего уже не значу в этом мире? Подсозна­тельно-то, думаю, я не верила, что представляла собой что-то значительное. Моя карьера у Марты Грэйем не име­ла выдающегося успеха — я считалась талантливой тан­цовщицей, но не стала великой балериной,— мои умерен­ность в себе всегда была шаткой. Если меня принима­ли в женский клуб в высшей школе, я говорила: «О, это потому, что у меня два старших брата, а девушкам нра­вятся мои братья». Или: «Это потому, что я могу тан­цевать и буду полезна, когда они будут ставить спек­такль».

Я не могла признаться, что люди любят меня саму. И стеснялась того, что не закончила колледжа, хотя по­нимала, что, если я ловко действую, нарядно выгляжу, может быть, незнакомые и думают, что я умница

Необразованная. Не Павлова. И даже наполовину не такая женщина, какой была моя мать. Я всегда сопоставляла себя с недостижимыми идеалами Мартой Грей ем и моей матерью — и всегда оказывалась неизмеримо ниже их. Это был хороший повод для того, чтобы на­пиваться. Моя мать была удивительной женщиной, строгой, доб­рожелательной и принципиальной. И никогда не подво­дила меня. Безупречная, она пыталась и нас, детей, за­программировать на безупречность. Никогда не делилась с нами своими неприятностями, в одиночку переносила их. Она была самым ярким примером для меня. Когда я не могла перенести в одиночку свои неприятности, то теряла уважение к себе. Как бы сильно я ни старалась, я не могла оправдать собственные надежды. Правда, нико­му, насколько я знаю из своего жизненного опыта, не уда­валось их оправдать. Но так как выпивка освобождала меня от чувства неполноценности, я тянулась к алкоголю. Существует много таких женщин, как я (далее в этой кни­ге я хочу посвятить целую главу женщинам-алкоголичкам), которые делают различное великолепное убранство для церкви, украшают книги, готовят пищу, ведут дом, посвя­щая все свои дни своим мужьям и детям, и ничего не тре­буют для себя, не имеют самолюбия.

Я была контролирующей себя пьяницей, без кутежей и запоев. Когда приходила в гости, вела себя наилучшим образом. Пила, но никогда слишком много. Я всегда зна­ла: дома все имеется в моем полном распоряжении. Од­ной из причин того, что мое пьянство не усиливалось, бы­ло как раз то, что я начала принимать много лекарств. Когда вы просыпаетесь утром и глотаете таблетку, рюм­ка уже не нужна. Обезболивающие таблетки оказывают такое же действие, как вино. Успокаивают нервы, и Бог в помощь! К тому же гораздо респектабельнее.

В 1965 году, приблизительно через год после того, как я стала комбинировать обезболивающие с алкоголем, про­изошла осечка. Однажды после обеда я собрала свою сум­ку и решила уехать на взморье, прихватив Сьюзен и ос­тавив всю свою неблагодарную семью беспокоиться о том, где я нахожусь и вообще вернусь ли домой. Бедная Сью­зен решила, что я лишилась рассудка, и была подавлена мыслью, что ее мать сумасшедшая. Я не знаю, была ли здесь какая-то связь между наркоманией и моим поступ­ком, но так как эти нелепые выходки продолжались, то это привлекло внимание семьи.

Я пошла на консультацию к психиатру, и он сказал, что я занята только тем, что пытаюсь представить, в чем нуждаются другие, и не остается времени для Бетти. Он посоветовал задуматься о том, что я не только жена и мать, но и представляю что-то сама по себе. И для себя.

 

Психиатр не поощрял того, что я выпиваю, но и не думал меня останавливать. Если бы он сделал это, может быть, я и прекратила пить. Во всяком случае, он лечил меня не от алкоголизма, а от комплекса неполноценности. (Многие психиатры, докапываясь до самих истоков эмо­циональной проблемы, считают, что это не может быть ал­коголизм, что это всегда следствие, а не причина. А дело обстоит как раз наоборот. Вы должны избавиться от алкоголизма, прежде чем лечить эмоциональные стрессы.) К тому же сама-то я не видела причин обсуждать мои выпивки с психиатром. Я предпочитала притворяться, что все пойдет прекрасно, стоит мне только заняться танца­ми, или пройтись по магазинам, или уединиться после обе­да и начать писать письма друзьям. Джерри, который всег­да был для меня замечательной опорой, винил себя во всех моих несчастьях. Однажды он сказал в интервью, что из-за его работы я должна быть и матерью и отцом нашим детям. «В период выборов я уезжаю в Мичиган после со­браний Конгресса на три недели, возвращаюсь домой на уикенд, снова еду в Мичиган еще на три недели. Мы всег­да стараемся взять семейный отпуск на Рождество и ле­том, и это прекрасные дни. Хотя большую часть года я бываю в отъезде».

Вероятно, как уже упоминалось выше, я родилась ал­коголиком. Не обстоятельства моей жизни сделали меня алкоголиком. Потребовалось лишь несколько лет, чтобы болезнь развилась и набрала "силу. Был, правда, период, когда я совсем не пила в течение двух лет.

Я лежала в больнице с жалобами на боли в желудке. Доктора обследовали желудок, желчный пузырь, почки, но ничего не нашли. Тогда пригласили консультанта, ко­торый поставил мне диагноз: панкреатит (воспаление под­желудочной железы). Он сказал: «Голубушка, окажись я на вашем месте, некоторое время не подходил бы и близ­ко к бару».

Я ответила — прекрасно. Если бы он сказал мне, что я должна всю оставшуюся жизнь воздерживаться от выпив­ки, то я, может быть, очень обиделась бы и стала спо­рить с ним. Тут же я просто приняла его совет.

Джерри спросил моих докторов, может ли употребле­ние алкоголя быть причиной воспаления поджелудочной железы. Они ответили, что «вообще-то это возможно». «Это показывает вам,— говорит он,— как медики умеют изворачиваться. Имеются очевидные свидетельства, что упо­требление алкоголя — главная причина панкреатита, но они всеми способами избегали этого вывода, и я тоже от­казался от этой мысли».

Не помню точно, когда и как я начала снова пить. Мо­жет быть, это был стакан вина где-нибудь на званом обеде. (Мэри Белл и ее муж Дэл однажды решили не пить в течение года, а когда год прошел, они расхвастались: «Ну не молодцы ли мы? Это надо отпраздновать!» Пошли в местный клуб и напились вдребезги.)

Мой брат Билл говорил, что он обсуждал с Джерри мои алкогольные проблемы еще до Белого дома: «Она же пьянеет от одной рюмки. Или она комбинирует водку с таблетками, или это что-то еще». А Джерри уверил его: «Если дело примет серьезный оборот, мы займемся этим». Никому не хотелось принимать это всерьез. Друзья, ко­торые любили меня, отбрасывали очевидные факты. Шейка Грэмсхаммер, которая живет в Вэйле и знает нас с конца шестидесятых, говорит: «Ну, хорошо, мы замеча­ли иногда, что она выпивает лишнюю рюмку виски, но это ведь бывает с каждым. А лекарства она принимала от болей. Мы все думали: бедняжка, она не может обой­тись даже в гостях без таблеток. Но мы никогда не пред­ставляли себе, что она алкоголик».

После того как много лет спустя Шейку прижали во­просами, замечала ли она все-таки мое состояние, она так оправдывала меня: «Когда я впервые встретила Бетти, это была очень жизнерадостная, обаятельная женщина, но я все-таки подумала: должно быть, очень трудно быть же­ной конгрессмена. Да у нее еще была эта болезнь — шей­ный радикулит, а ведь всем наплевать, что там происхо­дит с женой конгрессмена, да и его она не могла трево­жить своими проблемами. А потом вдруг он стал Прези­дентом, и она предстала перед глазами публики. А ведь из­вестно, какие это злобные глаза, и, конечно, ей было страшно».

Честно говоря, мне в Белом доме стало лучше. Я там воскресла. Джерри теперь не отсутствовал подолгу. И я была теперь кем-то — первой леди. Когда я говорила, ме­ня слушали. Я могла выступать за права женщин и про­тив плохого обращения с детьми. Начала испытывать удо­вольствие от репутации искреннего человека и того, что появилась возможность делать добрые дела. Когда я рассказала по телевидению о своей операции по поводу рака груди, женщины по всей стране пошли на обследование молочных желез.

Но мой шейный радикулит прогрессировал, и поэто­му таблетки были всегда со мной. Сьюзен говорит об этом так: «Эта маленькая черная сумочка постоянно пополня­лась по предписаниям докторов». Но все-таки я не пила спиртного в Белом доме. Риск был очень велик, ответст­венность очень большая, я оказалась в очень жестких рамках. Выпивка ограничивалась уикендом в Кэмп-Дэвиде или рюмочкой вечером перед сном наверху в баре, кото­рый был в апартаментах Президента.

Для тех, кто думает по-иному, позвольте сказать, что быть обитателем Белого дома не сахар. У вас нет ника­кой личной жизни, все ваше время расписано, вы все вре­мя в страшной спешке. Мы много ездили. Часто за гра­ницу. Нервное истощение и боли вынуждали меня ложить­ся в постель и ставить горячие компрессы, принимать таб­летки, чтобы позже отправиться на официальный обед. Но эти обеды и честь представлять нашу страну значили для меня очень много.

Когда мы оставили Белый дом и уехали на Запад, дела ухудшились. Может быть, они бы ухудшились в любом случае, не знаю. Но я была огорчена и подавлена, потому что Джерри не избрали после двадцати восьми лет самоот­верженного служения стране. Американцы, как я считала, сделали большую ошибку.

В известном смысле я тоже оказалась в отставке. Как первая леди, я была постоянно в центре внимания, хорошо исполняла свою роль и радовалась, ловя свой миг под солнцем. Людям с комплексом неполноценности требуется постоянная поддержка внешнего окружения. Мы отка­зались от дома, где прошла наша семейная жизнь. Дети разъехались, даже Сьюзен имела собственное пристанище, которое мы помогли ей купить в Палм-Дезерт, и я никому больше не была нужна. По крайней мере, так мне каза­лось. И хотя в самые ранние дни моего замужества я иногда даже тяготилась семейными обязанностями, те­перь скучала без них.

После бурной деятельности это было как эмоциональ­ный шок — оказаться внезапно снова дома, одной и днем и ночью. Отставка Джерри была обманчивой, он продол­жал проводить кампании от своей партии, ездил с лек­циями, инструкциями, работал в комитетах десяти или более деловых и благотворительных организаций.

Я не пытаюсь искать себе оправданий, но думаю, ес­ли человек генетически предрасположен к алкоголизму и к тому же   оказывается   в соответствующих   обстоятельствах, он теряет самоконтроль, и болезнь начинает разви­ваться. Когда дети были маленькими и я постоянно испы­тывала чувство ответственности, обстоятельства сдержива­ли меня. Затем я перестала пить на те два года после пан­креатита, потом Джерри стал Вице-Президентом, а там и Президентом, и я была слишком занята, слишком на виду, чтобы пить в заметном количестве. Когда мы переехали в Ранчо-Мираж, обстоятельства тоже сдерживали меня. Мы арендовали дом, пока шло строительство нашего собствен­ного дома, а я начала работать над автобиографией. Из-за постоянных болей в шее и спине мне было трудно вста­вать, одеваться или делать физкультуру, но все-таки я пе­режила более или менее успешно весну и лето 1977 года. Ведь можно писать мемуары и лежа, если требуется.

В то же время я постоянно встречалась с писателем, который помогал мне делать книгу, с дизайнером по пово­ду тканей, цвета обоев для нового дома. Он строился ря­дом с домом Никки и Леонарда Файестоунов, которые были близки нам во многих отношениях.

Никки хотела, чтобы меня осмотрел доктор Конгрес­са Соединенных Штатов Америки, который помог одной из ее дочерей, когда у нее болело колено. Она думала, что он сможет помочь и мне с шейным радикулитом. Она все организовала, я пошла на прием. Он меня осмотрел, а за­тем позвонил Никки: «Я был бы рад помочь миссис Форд,— сказал он,— но до тех пор, пока не снята инток­сикация от всех этих лекарств, которые она принимает, я ничего не смогу сделать».

Он не сказал мне этого, а Никки ни словом не обмол­вилась вплоть до   моего   принудительного обследования.

Как обычно, никто ничего мне не говорил. Они бо­ялись, что мне действительно необходимы все эти лекарст­ва. Итак, я продолжала испытывать боли и принимать таблетки. И ощущать полную невиновность. Таблетки, ко­нечно, значительно удобнее алкоголя, если вы хотите убе­дить себя, что вы невинная жертва,— ведь таблетки выпи­сывают доктора. Такого оправдания в отношении алко­голя не существует.

Я-то продолжала комбинировать свою отраву. Я чита­ла наклейки на пузырьках с таблетками, которые гласи­ли: «Не производите сложные работы и не употребляйте алкоголь, когда принимаете эти таблетки». И я не производила сложную работу, потому что половину времени про­водила дома. Что касается остального, то я считала: ну, хорошо, эти наклейки для людей, которые не умеют пить. Какое же это безумие думать, что ты якобы умеешь пить!

Осенью 1977 года состоялась моя поездка в Рос­сию.

Я должна была комментировать балет «Щелкунчик» (Джерри и я подписали контракты с телевизионной ком­панией Эн-би-си и должны были появиться несколько раз в телевизионных программах). Боб Бэррэт сопровождал меня в Москву. Стоял сентябрь. Спектакль же должны были показывать перед Рождеством, но в Москве было уже очень холодно. Я спала, накрываясь своим меховым пальто, и когда нам с Бэррэтом нужно было обсудить что-нибудь, мы сидели в ванной комнате — там было теплее. Помню, как нас везли по городу в лимузине с воющими сиренами, и не имело значения, были пешеходы на дороге или нет — они должны были успеть разбежаться, чтобы не попасть под нашу машину. Я была в ужасе, что мы мо­жем кого-нибудь задавить. Меня поражало безразличие нашего шофера к возможным травмам его собратьев-про­летариев. Заинтересовало посещение балетной школы, но сидение в ложе театра со всеми этими телекамерами, на­правленными на тебя, очень изнурительно* Я не была про­фессионалом на телевидении и не имела представления, как выгляжу на экране. А наши три директора — русский, француз и парень из Эн-би-си — постоянно орали друг на друга. Это была непрерывная разноязычная брань. Я ча­сами сидела в этой ложе, а когда они разрешали, направ­лялась в женский туалет и принимала следующую дозу таблеток. Лишь с трудом я могла читать текст со своими репликами, так была напугана.

Когда «Щелкунчик» был передан у нас в Америке, пресса отметила мои «осоловелые глаза и заплетающийся язык», и они были правы. Ведь я так напичкала себя ле­карствами! Я не читала газетные заметки — они были та­кие ругательные, что никто не показывал их мне, а я их, разумеется, сама не искала. Однажды я просмотрела кино­ленту, но повторно просмотреть ее у меня никогда не хва­тило бы выдержки.

Только недавно я спросила Джерри, было ли ему стыд­но тогда за мой вид. «Я знал, что это совсем не то, что бы ты могла сделать,— сказал он.— Это было так замедлен­но, нарочито снотворно. Но я никогда не говорил тебе об этом, потому что любил тебя и не хотел обидеть, не хотел, чтобы ты страдала, и сам избегал смотреть фактам в лицо». Где бы я ни была той осенью, я словно пребывала в ту­мане. Иногда в эйфорическом, иногда в депрессивном. Долорес Хоуп пригласила меня быть членом комитета госпиталя Эйзенхауэра в Ранчо-Мираж, и я истово посе­щала собрания, но не стала активным членом. Долорес, которая председательствовала на этих собраниях, говорит, что друзья что-то «мямлили», когда их спрашивали, как я там работаю. «Ты была как зомби»,— говорит она.

Если ваши физические способности снижаются, сни­жение происходит по всем направлениям. Эффект от соче­тания таблеток и алкоголя может быть страшным. Доктор Перш обычно говорил нам в Лонг-Бич: «Воздействие при этом не два плюс два равно четырем, а два плюс два равно двадцати четырем».

Джерри считает, что Стив и Джек, два наших холос­тых сына, перестали проводить с нами уикенды из-за «не­приятной атмосферы, которая существовала».

Я говорю ему, что мне не нравится слово «неприят­ная», это звучит как будто мы ссорились, а ведь мы не ссо­рились. Ну хорошо, соглашается он, давай скажем «напря­женная». Мы оба делали большие усилия, чтобы казать­ся счастливыми и благополучными, не рекламировали свои трудности, но атмосфера была напряженной.

Особенно его приводило в бешенство то, как много времени требовалось мне на одевание. Я была словно плас­тинка, поставленная на замедленную скорость. Никки Файестоун перестала приглашать меня на обед, потому что я ела так медленно, что другие гости уставали сидеть, пока я справлюсь с первым. Никки говорила, что мне нужно час времени, чтобы съесть половину бутерброда.

Наверное, все почувствовали облегчение, когда я стала отказываться от приглашений. Иногда Джерри делал это за меня. «Я говорил людям, что у тебя грипп, старался привести всевозможные отговорки. Только бы не призна­ваться, что ты не можешь идти, потому что напилась. То ты больна, то у тебя нет вдохновения идти на обед, то еще что-нибудь».

Я, человек, который когда-то хотел объять весь мир, была так заторможена, что становилась совершенно пас­сивной. И наоборот, если я расстраивалась, то становилась очень крикливой. Я была ужасно чувствительна, легко ра­нима. Если кто-нибудь говорил что-то критическое про ме­ня, я была совершенно уничтожена. Знала, что никому не нравлюсь, да и за что было нравиться. Внутренне чувство­вала себя совершенно опустошенной. Но каждую неделю

обязательно ходила к врачу, где меня взвешивали, изме­ряли и делали инъекцию витамина B12. И каждую неделю у меня наблюдали ухудшение состояния — похудание, сла­бость. Я таяла.

Когда наступило Рождество, собралась вся семья и все решили, что с мамой надо что-то делать.

Забавная вещь, но в течение трех месяцев между Рож­деством и принудительным обследованием я стала энер­гичной и деятельной, какой не была уже многие годы. Я вернулась в Ранчо-Мираж из Вэйла и начала готовить наш новый дом к переезду.

Хотя была очень слабой, тем не менее постоянно на­ходилась в возбуждении.

У меня никогда не было собственного дома в Калифор­нии. Никогда до этого не было художника-декоратора. (Она мне сказала: «Я знаю только, что вы любите зеленое с белым и голубое, и это у вас будет».) И как я уже упо­минала, новую мебель мы не покупали в течение тридцати лет.

Все было вверх дном. Кроватей не было, не уверена, были ли спальни,— Джерри все время находился в разъ­ездах. Потом мы потеряли документы на дом, который арендовали, и поэтому мне нужно было проводить ночь там, где представлялась возможность. Я жила у Файесто-унов до тех пор, пока не приехали их дети. Затем перешла на квартирку Сьюзен. Но я не переносила ее кошку. Каж­дую ночь эта кошка забиралась ко мне на постель и обви­валась вокруг шеи, а я не могла спать. В итоге и перееха­ла в один из коттеджей для гольфа клуба «Зандерберд-Кантри». Мое кодовое имя (это имя используется секретной службой) было всегда Пинафор, но агенты называли меня за непоседливость Цыганкой.

Каждое утро в шесть часов я вставала, шла в новый дом и распаковывала вещи. У нас было три контейнера, наполненных пожитками из нашего дома в Гранд-Рапидс, дома в Вирджинии и личных вещей, которые были с нами в Белом доме. Все это находилось на хранении.

Вещи располагались в беспорядке, и это было ужасно. Мне помогала Кэролайн Ковентри, а затем появилась Кла­ра. Мы разбирали коробки, и я распределяла: "Это я хочу в кабинет" или: "Это пусть будет в гостиной". Я решила закончить все до 15 марта — к приезду Джерри домой. У нас не было места и для половины вещей, которые мы распаковывали. Мы сваливали их на дорожке и в гараже. Столовая была завалена коробками. К счастью мебели для столовой еще не было, а бассейн зиял, словно большая яма в земле.

Но мы располагали определенным местом, и мы могли, по крайней мере, устроиться здесь, как на бивуаке. А через две недели после того, как мы въехали в дом, было прове­дено принудительное обследование. Уже после, смеясь, я говорила Сьюзен: «Вы дождались, пока я сделаю всю чер­ную работу, а потом отослали меня в госпиталь. Неужели у вас не было угрызений совести?» Сьюзен ответила: «Нет. Это было необходимо. Ты была больна».

Я была больна. Потребовалось шестьдесят лет, чтобы я попала в Лонг-Бич, и каждый год из этих лет был глубо­ко поучительным. Это была моя жизнь, и, может быть, ее невозможно было прожить по-другому. И никто не был виноват в этом. Но теперь я должна все изменить. Или умереть.

Среди алкоголиков бытует поговорка, что вы можете отнимать бутылку у человека тысячу раз, но только он сам может ее отодвинуть хотя бы раз.

В Лонг-Бич я должна была научиться отодвигать все мои бутылки.

 

Необыкновенные средства подходят для необыкновенных болезней.

Пэт Бенедикт вспоминает, что я заснула по дороге в Лонг-Бич. Она рассказывала, что поездка была действительно приятной. Солнце светило, но меня это не очень трога­ло. Я слишком много пережила, и сон был для меня спа­сением. (Джой Перш говорит, что я спала, потому что от­рекалась от своего алкоголизма; что ж, он психиатр, и ему, может быть, виднее, но я никогда не понимала, какая тут связь.)

Когда мы въехали на территорию госпиталя, там были кинорепортеры, которые снимали мое прибытие, и это рас­строило меня. Помню, я смотрела в окно машины и ду­мала: сделаю вид, что не замечаю их. Удивлялась, откуда они узнали о моем приезде, и была готова обвинить Пэт, или Перша, или персонал госпиталя. Я считала, репортеры ждут меня, чтобы я сделала публичное заявление, но не была уверена, что должна это делать.

Доктор Перш: Я знал, что ее приезд в госпиталь бу­дет сопровождаться появлением работников службы гос­безопасности, секретных агентов, специальной телефонной связью. Кроме того, я знал также, что лечение алкоголизма — это не то, что лечение перелома ноги, Они требует содействия других людей. А группа собирается для тера­певтического собеседования при закрытых дверях. Нельзя было позволить парню из секретной службы сидеть там с большим пистолетом под пиджаком. И я знал, что она не могла находиться там в своих обычных условиях —

с отдельной комнатой для себя, с комнатами для приема присылаемых цветов и для секретарши.

Считаю, высокопоставленных персон нужно лечить так же, как всех других больных. Поэтому никаких офицеров при медалях и орденах, чтобы приветствовать ее появле­ние, как это происходило в институте онкологии в Бетезде, когда ее муж был Президентом. Я думаю, это вызвало бы в ней напряжение. Она, как обыкновенная пациентка, под­нялась в лифте и вошла в холл.

На самом деле я-то чуть не бросилась назад в лифт, потому что в холле была огромная вывеска: «Центр реаби­литации больных алкоголизмом»; Я не была к этому гото­ва. Считала, что у меня проблема с таблетками, но не бо­лее того. Я запнулась перед этой вывеской и запнулась на пороге комнаты, в которую меня ввели. В этой комнате находилось четыре кровати.

Доктор Перш: Пэт Бенедикт вбежала ко мне в кабинет и сказала: «О, капитан, наша леди просто взбесилась из-за вас, она собирается уехать, она не хочет даже при­сесть там».

Я пошел в палату, и наша леди уже сидела там (но очень прямо) на жестком стуле. Она была вся напряжена, словно натянутая струна, как будто собиралась объяс­нить всему миру, почему она здесь находится. «Я привык­ла иметь отдельную комнату, доктор,— сказала она, сверк­нув на меня глазами.— Я бывала в больницах, я пример­ная больная, я делаю все, что мне говорят доктора, но не в такой обстановке. Кроме того, вы не сможете получить мое заявление, я не напишу его».

Я сказал: «Если вы настаиваете на изоляции, я скажу другим трем женщинам, что вы не желаете находиться с ними, и они переселятся в другую комнату». Я знал, что она не могла позволить мне переместить этих женщин.

У меня уже имелось написанное заявление, оно было подготовлено моим мужем, Бобом Бэррэтом и мной. Я   пугала доктора Перша. Мне не хотелось идти в четырех­местную палату. Я думала, что они по крайней мере могли дать мне двухместную. Но он стоял на своем. Бедняжка Пэт готова была провалиться сквозь землю. Она говорит, что я очень упрямилась.

Но Перш не поддался на мои запугивания. «Я сейчас попрошу остальных женщин прийти и забрать свои ве­щи»,— сказал он. И я возразила: «О нет, нет, не собира­етесь же вы заставлять кого-то перемещаться из-за ме­ня?» Этим все и было улажено. Я заняла свободную койку.

В каждом здании Центра Бетти Форд сейчас есть четырехместные палаты. Обитатели палат назвали их «карьер» в честь моего пребывания в Лонг-Бич. И удиви­тельно, что люди, которые больше всего нуждались в ле­чении, оказывались именно там. Дело не в специальных назначениях, это просто счастливая случайность. У нас была одна очень высокомерная женщина, приехавшая из Нью-Йорка,— жена политического деятеля. Она сразу за­явила, что не собирается оставаться, немедленно уедет домой, а не будет торчать в какой-то четырехместной па­лате. Она находилась «под сильными парами». Устроила в приемном покое черт знает что, и я сказала Джону Шварцлосу: «Если хотите, я поговорила бы с ней. Я скажу ей, что знаю, как чувствуешь себя в этой ситуации, но пре­бывание в четырехместной палате может быть чрезвычай­но полезным. Й если я, придя из Белого дома, смогла пе­ренести это, то и она тоже перенесет». Мне не пришлось говорить это. Видимо, женщина обдумала свое положение и на следующий день явилась на завтрак как шелковая.

Моим соседям по палате в Лонг-Бич говорили, что ме­ня должны лечить как всех других, и это было самым ра­зумным. Двое из них были молодые женщины из регуляр­ных морских сил. Одна из них пошла служить в Воору­женные Силы в восемнадцать лет, но вскоре ее отправили домой из-за тяжелого алкоголизма. Она была очень оди­нока. Обычно подолгу сидела на своей кровати, и с ней трудно было вступить в контакт. Несмотря на все мои уси­лия, она так и не стала откровенной. Третья женщина была старше, гораздо ближе мне по возрасту. Оно была женой адмирала и выздоравливающим алкоголиком. Об­ратилась к стоматологу по поводу каких-то болей в кана­ле корня зуба, он назначил ей седуксен, появилась зависимость от лекарства, и она снова начала пить.

Алкоголизм — хроническое заболевание. Иногда слы­шишь, как люди говорят: «Меня излечили». Но никогда не излечивают. Алкоголизм можно лечит, но полностью излечить — никогда. И он прогрессирует. Вы можете воздерживаться в течение сорока лет, но если начнете пить снова, это будет так, как будто вы не переставали пить все эти годы. Вы будете превращаться в безнадежного алкого­лика гораздо быстрее.

Я не была типичным пациентом для Лонг-Бич. Скорее, знаменитость, отданная в залог. Я считала себя персо­ной — все-таки жена Президента Соединенных Штатов — и не думала, что мне нужно обсуждать свои личные проб­лемы с кем бы то ни было. Поэтому групповая терапия оказалась для меня трудной. Благотворным было слушать других людей. Мне были близки чувства, которые они вы­ражали, но я не могла позволить, чтобы кто-нибудь знал, что чувствую я сама.

Доктор Перш: Другие больные в палате, можно ска­зать, участвовали в эксперименте, наблюдая, как президент­ская жена собирается себя вести. Но она вошла в коллек­тив очень просто. За сорок пять минут до ее появления я собрал всех больных и сказал, что к нам поступает очень высокопоставленное лицо. Я прочитал им небольшую лек­цию о синдроме высокопоставленных лиц. Сказал, что у всех присутствующих есть возможность быть гуманными и отнестись с пониманием к тому, что эта во всех других от­ношениях привилегированная леди имеет все-таки одно свойство ординарной личности. Я сказал, что, если мы не будем лечить ее, как любого другого, мы не добьемся ус­пеха. Поэтому, несмотря на то что она жила в Белом доме, она будет здесь под своим именем, как обычная больная, как любой из них.

Еще я сказал, что также не хочу, чтобы кто-то звонил сейчас жене, с которой не перезванивался по шесть не­дель, а теперь вдруг появились неотложные разговоры. Я также сказал, что не хочу видеть, как их жены хлынут в госпиталь, чтобы пообедать с мужьями. «Пища у нас от­вратительная. Ясно я объяснился?» И еще сказал, что на­мерен пробыть в госпитале весь день, и первый же мужчи­на или женщина, который поведет себя как сволочь, услы­шит это от меня. Потом я сказал: «А теперь займемся своими делами».

Я не особенно хорошо запомнила время лечения, да и как я могла? Я все еще была очень слабой. Мне говорили, что потребуется более двух лет, прежде чем полностью освобожусь от химических веществ, которые принимала. В этом отношении назначаемые врачами лекарства гораздо хуже алкоголя — у них очень длительный период выве­дения. Итак, я высиживала на бесчисленных лекциях, соб­раниях и группах, только слушая и пытаясь выудить хоть малую толику, полезную для меня.

Большинство лечебных программ довольно просты, но требуют определенного напряжения мысли. В начале своей трезвенности, например, я не представляла, что означа­ет фраза: «Остановитесь и прислушайтесь к Богу». Это всего лишь четыре слова, но я их теперь очень хорошо понимаю. Тогда же я не прислушивалась, а обраща­лась к Богу, говорила ему, чего я хочу, чуть ли не давала задания.

В Лонг-Бич — так же, как в Центре Бетти Форд и Газелдене и большинстве других хороших реабилитацион­ных центров,— больных заставляют проштудировать «двенадцать шагов» «Анонимных алкоголиков». К тому же в Лонг-Бич мы должны были каждый вечер ходить на собрания «АА» («Анонимных алкоголиков»). Каждый может посещать открытые собрания «АА», даже если он не алкоголик. Закрытые же собрания только для алкого­ликов. Этого было достаточно, чтобы я почувствовала себя осмеянной, но, думаю, это длилось только какое-то время. Мэри Белл, которую доктор Круз привел ко мне за неде­лю до этого, считает, что это продолжалось все-таки до­вольно долго.                         

Мэри Белл Шарбатт: Когда я увидела ее в первый раз, губы ее дрожали, она была в ужасе. Она была очень изящ­ной, очень любезной, какой вы себе и представляете об­щественного деятеля. Я говорила с ней и с ее семьей, а потом написала ей письмо. Потому что, когда испытыва­ешь страх и боль, очень трудно запомнить вещи, которые вам говорят. Вы помните сущность, ощущение надежды, но не детали. А я хотела, чтобы она ясно поняла одну мысль — я вхожу в ее жизнь, потому что у нас одинаковое заболевание. Я не была общественным деятелям. Я ска­зала: «Мы вращаемся в разных кругах, ниш алкоголизм — единственное связывающее нас звено. Если возникнет дружба, это будет одна из ценностей, которые мы получим. Но это необязательно, просто необязательно. Если вы хо­тите жить, я с вами до конца дней. Если вы хотите пить, пейте, но не разговаривайте со мной».

Именно доктор Перш ввел в мою жизнь и Мюриел Зинк. Он попросил ее навестить меня в Лонг-Бич, потому что она была не только выздоравливающим алкоголиком, но и хорошо известным человеком в области реабилита­ции.

Мюриел Зинк: У меня возникло ощущение, что у док­тора Перша была мысль дать ей встретиться до меня с другой женщиной, но мы с ней как-то случайно вошли в контакт. Думаю, он не собирался держать ее совсем без общения на ее уровне и ему необходимо было при­гласить кого-то, с кем она могла быть на равных.

В первое время мы особенно-то и не говорили об ал­коголизме. Я немного рассказала о себе, но не задавала слишком активно вопросов. Знала, что это Сьюзен подня­ла тревогу вокруг нее, и рассказывала о своей дочери. Она сказала, что всегда было достаточно ее взгляда, чтобы Сьюзен замолчала, но в этот раз она настояла на своем, и это было очень тяжело. Мы поговорили немного о при­нудительном обследовании. После того как рассталась с ней в тот первый день, я долго размышляла, действитель­но ли нас многое связывает, или я только думаю, что она такая открытая, или в действительности она такая. А мо­жет быть, мне самой нравится отражаться в лучах чужой славы? Но я решила — до тех пор, пока остаюсь сама со­бой и не пытаюсь производить на кого-то впечатление, все будет в порядке.

Позднее мне позвонил доктор Перш и сказал: «Миссис Форд получила истинное удовольствие от вашего визита. Я бы хотел узнать, не смогли бы вы приехать к нам сно­ва?» Я ответила: «Конечно да». Тогда он попросил: «Нель­зя ли организовать для нее женское собрание? Потому что наши собрания сейчас стали слишком многолюдными, и я думаю, что группа поменьше будет полезнее для нее».

Итак, мы — приблизительно четырнадцать женщин — приехали и провели собрание. Она была любезна, вела себя как хозяйка, расставляла и убирала пепельницы. Но не слишком откровенничала. После этого она приезжала ко мне домой на женское собрание в Лагуне. А потом мы еще раз провели для нее собрание в госпитале. После это­го она сказала, что поддержка этих женщин имеет для нее огромное значение.

Теперь мы просто говорим о ее алкоголизме, она мо­жет сказать «я пила», она твердо стоит на земле и очень

конкретна, но тогда она нуждалась в благопристойных выражениях, объясняя, что все ее лекарства выписывались докторами. Она не могла сказать: «Я наркоманка». Самое большее: «У меня есть зависимость». Думаю, это естест­венно. Я считаю, что только по мере того, как проходит время, человек начинает лучше понимать, яснее видеть и лучше идентифицировать себя с другими.

Мне действительно нравилась Мюриел, и мне хотелось слышать, что она может сказать. Я хотела слушать. Со­вершенно уверена, что мне не хотелось говорить самой, не хотелось ни с кем разговаривать, но я подумала, что она настоящая леди и могла бы быть отличным другом. И если уж так надо, чтобы у меня были такие знакомые, то она для этого самая подходящая. Она не подавляла меня. Я не чувствовала ее снисхождения. Первые слова, которые она мне сказала, звучали так: «Вы единственная в своем роде, но вы при этом не единственная». Я была женой Президента, но я была женщина, такая же, как она, у нас обеих были дочери, она шла ко мне с добром и дружбой.

Все женщины этой группы поддержки шли ко мне с добром и дружбой. Я буду всегда благодарна им. Они еха­ли час из Лагуны в Лонг-Бич и час обратно только для то­го, чтобы встретиться со мной раз в неделю. Каждая рас­сказывала о своем выздоровлении, о том, что она делала, чтобы отказаться от алкоголя. Когда я слушала, как одна из них — председатель республиканской группы жен­щин — говорила о том, что раньше всегда доливала в свой кофе водку, то думала о тех днях в Вирджинии. Даже не признаваясь себе в этом, я знала, что в сущности была та­кая же.

Мюриел права, когда говорит, что для меня было не­возможным назвать себя пьяницей. И это начало беспоко­ить многих в Лонг-Бич, включая доктора Перша. Я много раздумывала над этим. Просто не могла произнести: «Я алкоголик». Ко мне не подходила ни одна из историй пьянства, которые я выслушивала. У меня никогда не было острой потребности пойти в бар, меня никто не собирался увольнять из флота из-за того, что я была не в форме, ни­кто не подавал на меня в суд за то, что я раздавила кош­ку, будучи в подпитии.

Я знала: что-то не в порядке со мной, иначе моя семья не пошла бы на принудительное обследование. Но существует огромная разница между тем, когда другие люди счи­тают тебя алкоголиком, и тем, когда ты сам считаешь себя алкоголиком. Я была совершенно довольна, что не пила, для меня не составляло труда отказаться от выпивки: меня страстно тянуло к таблеткам, а не к вину. Я постоянно просила лекарства, но мне их не давали. Я жаловалась, что рука и шея очень беспокоят меня. Это не помогло. Врачи назначили мне упражнения. Ну хорошо, я слишком стара и слаба, чтобы играть в волейбол со всеми остальными, но у меня свой комплекс физкультуры и еще лечебная ходьба. Я научилась проходить милю за четырнадцать ми­нут. И это была довольно скучная прогулка — до бейс­больной площадки и обратно. Потому что Лонг-Бич — это город, и все пространство вокруг госпиталя занимали официальные здания, пустующие участки земли и транс­порт, а погода была хмурой, весь апрель облачный.

Мы все носили ярлыки с нашими именами, и, когда я гуляла, матросы кричали дружелюбно: «Привет, Бетти». Мне было шестьдесят, и я оказалась в тот период самой старой пациенткой в госпитале. Несмотря на то что им предписывалось обращаться ко мне как к равной, вскоре я все же стала их любимицей.

В сущности, я и была младенцем, рождающимся в му­ках выздоровления, с золотой ложечкой во рту. Как же я могла не поправиться, подвести всех? Ведь за мной стояла вся страна. Матросы, семья, друзья, даже пресса. Не каждый в подобной ситуации имеет такую поддержку. Когда я поступила на лечение, я была очень слабой уче­ницей. Я говорила то, что мне внушали, но в моем мозгу это не откладывалось. Например, нам, пациентам, объ­ясняли, что сила, более могущественная, чем мы сами, мо­жет возвратить нам здравомыслие. Меня это обидело. Моя первая реакция была — ну, эти больные, должно быть, значительно тяжелее меня, потому что я же в своем уме и никогда не теряла здравомыслия. Мысль о том, что чело­век может быть в своем уме и совершить безрассудный поступок, например сесть за руль в пьяном виде, не дохо­дила до меня.

Я также не понимала, что значит «честность перед со­бой». Разве я не была честной целый день напролет? Когда я была ребенком и приписала пенни за леденец в счет ба­калейной лавки, разве я не прибежала к матери в тот же о вечер, потому что это лежало на моей совести? И разве она не отшлепала меня? Я никогда не забывала этого, и еще удивительно, что после подобного осталась честной. Но я осталась. Когда мой консультант в госпитале гово­рил о необходимости быть честной перед собой, я думала: какого дьявола он хочет?

Но в конце концов я услышала. И поняла, что быстрее услышала бы, если бы сама работала активнее. Бытует по­говорка: «В здоровом теле — здоровый дух». Я оздоравливала свое тело и ждала, когда же наступит духовное вы­здоровление. Потом случилось нечто ужасное. Шел деся­тый день моего лечения. Я была в своей обычной терапев­тической группе, группе номер шесть. Мы называли себя «шестая упаковка», и я считала, что у нас было замеча­тельное заседание. Общее мнение выражалось приблизи­тельно в таких репликах: «По-настоящему прекрасное за­седание. Мысли доктора Люкса о первом, втором и третьем шагах... Дискуссия о проблеме Джимми прошлым вечером... Он был потрясен до слез... Дела действитель­но продвигаются так, что каждый уже полностью раскры­вает свои чувства». Но только не я.

После того как были расформированы маленькие груп­пы, было проведено большое собрание всех групп. Джерри находился в этот день в госпитале и пришел на собрание вместе со мной. Выступал Джой Круз, и я была рада его видеть.

После этого был обед, затем нас с Джерри пригласили в кабинет доктора Перша. Там были Перш, Круз, Пэт Бе­недикт, мой консультант и еще один врач.

Доктор Круз: Перш заметил, что у Бетти появились признаки опасной самоуверенности, ее снова потянуло на­зад и она снова начала впадать в отрицание своего алко­голизма — ведь она не была такой пьяницей, как большин­ство матросов, их жены и т. д. Это то, что с ней сделала болезнь. Итак, он пригласил меня. Президент, и Пэт, и консультант Бетти были уже там, и мы обсуждали что-то вроде нового принудительного вмешательства. Впервые она действительно сломалась и горько рыдала, в то время как при первом обследовании плакала беззвучными сле­зами.

Доктор Перш: Она была испуганная, злая и озадачен­ная. Она надеялась не только сохранил, право пить, но и не носить клейма пьяницы. Я скачал ей, что мы собрались здесь, потому что необходимо кое-что прояснить, и это кое-что заключается в том, что она зависима также от ал­коголя! Президент промолчал, а Бетти сказала: «Если вы собираетесь приписать мне алкоголизм, я этого не пере­несу».

Я сказал: «Пока речь шла только о лекарствах, но те­перь вы должны сделать публичное заявление о вашей за­висимости от алкоголя». Она ответила: «Я не могу сделать этого, я не хочу позорить своего мужа».

Я сказал: «Вы просто прячетесь за своего мужа и, если вы мне не верите, спросите его». И она, глядя на Прези­дента, спросила: «Ну?» Он ответил: «Нет, ты меня этим не опозоришь». Она задыхалась, краснела, бледнела, снова краснела,— казалось, ее сосуды сошли с ума.

Пэт Бенедикт: Мне не разрешили проводить много вре­мени с Бетти в Лонг-Бич, потому что доктор Перш хотел вместо влияния одного человека достичь влияния целой группы, имея в виду лечение по системе.

Лечение не было моей сферой, но меня просили сопро­вождать ее на женские собрания «Анонимных алкоголи­ков» в Лагуну, для того чтобы обеспечить конфиденциаль­ность этих посещений. Мы добирались туда по задворкам, и, помню, я как-то сказала: «Бетти, до встречи с вами я обычно входила сюда через парадные двери». А она за­смеялась и ответила: «Ну, раз уж вы связались со мной, то придется через черный ход».

Я еще продолжала получать химиотерапию — мне только несколько месяцев тому назад сделали операцию по поводу рака груди — и лежала в постели больная в то утро, когда позвонила секретарь доктора Перша и сказала, что он просит меня прийти к нему в кабинет в час дня. Я ответила, что не могу, но она сказала, что он настаивает. Тогда я встала, надела брюки и пошла.

Перш предъявил Бетти доказательства ее алкоголизма, и он был безжалостен. Я сидела рядом с ней и помню, как наполнились слезами ее глаза, захлюпал ее маленький носик, и я обняла ее, успокаивая. Они не хотели, что­бы она, отказавшись от лекарств, продолжала выпивать. Так представил дело Перш. Но, думала я, черт тебя возьми, нельзя же так круто. Это было очень тяжело для нее, потому что он был слишком жестким. Мне это второе принудительное обследование казалось бо­лее болезненным: к тому времени я уже очень ее лю­била. Джерри Форд: Перш был очень жестким. Я думаю, он почувствовал, что Бетти не поддавалась лечению, она от­рицала свой алкоголизм, может быть, даже хотела ус­кользнуть от лечения, и он решил нанести ей удар. Я ду­мал, она разгромит весь кабинет — она словно с ума сош­ла. Не помню, что я говорил тогда, но определенно ска­зал, что никогда не считал эту проблему позорной. Сказал, что никогда не испытывал никакого смущения от этого. Потом я проводил ее в палату, и она легла. Она все еще плакала, а я пытался утешить ее, ободрить и вселить уве­ренность.

Мне-то казалось, что он ничего подобного не делал. Я действительно обезумела и была подавлена тем, что он не защищал меня. Он не позволил мне найти лазейку, кото­рую я искала. Я так плакала, нос и уши заложило, голова разламывалась, я вся отекла. Джерри позвал доктора, что­бы он выслушал меня, и через некоторое время я остыла. Думаю, даже сам Перш не предполагал, какое это произ­ведет на меня воздействие. Ведь он мог бы сказать: «Бет­ти, вы настоящий алкоголик, но вы прикрываетесь своими болезнями! Вы ссылаетесь на свои боли в шее, в спине или еще где-нибудь».

Не думаю, что это оказало бы на меня такое сильное впечатление. Но вот то, что он сказал, глубоко потрясло меня: «Бетти, вы такой же алкоголик, как любой другой, но вы используете своего мужа, чтобы скрыть это».

Я ни на минуту не поверила в то, что я алкоголик, и конечно же была уверена, что никогда не прикрывалась моим мужем. Но в конце концов поразмыслила, что если это то, что они от меня хотят, тогда ну что же, пускай. Если я соглашусь, может быть, они быстрее отпустят меня домой. На следующий день в газетах появилось еще одно заявление. Я написала его от руки, и мой муж сделал пару поправок. Там, в частности, говорилось: «Вследствие пре­красного лечения, которое я получаю здесь, в морском госпитале в Лонг-Бич, я поняла, что имею зависимость не только от лекарств, которые принимала из-заартрита, но также от алкоголя. Я благодарна за программу выздоров­ления... и рада, что имею возможность лечиться по этой программе. Я надеюсь, что это позволит разрешить мои проблемы».

На самом деле я надеялась, что теперь они все от меня отстанут. В Лонг-Бич я вела что-то вроде дневника нерегулярно, время от времени. Вот пара выдержек оттуда.

21 апреля. Телефонный звонок от Джерри. Он со­общил мне о том, как продвигается дом, о новой дорожке, служебных делах и т.д. Теперь в постель. Черт возьми эти дьявольски кусачие одеяла! Еще маленькой я поняла, что когда запишешь что-то, это становится грубым. Это хорошая программа; может быть, для некоторых слишком тяжелая в двадцать лет, не говоря уже о тех, кому две не­дели тому назад исполнилось шестьдесят. Две недели моей трезвости. О, хорошо, еще одна неделя — и меня выпустят на уикенд. Какого черта мне здесь делать? Я даже начала говорить, как матросы, но не могу просить об отлучке. Я слишком хочу этого, просто до слез.

28 апреля. Ура! Я еду домой на уикенд. Какое счастье. Джерри приедет за мной вечером. Теперь только бы прожить этот день — подъем, завтрак, осмотр, группа, лекция, собрание, физиотерапия, обед.

Джерри Форд: В конце третьей недели она пришла до­мой на уикенд, огромная перемена была очевидна. Это совершенно другой человек!

Одна часть этого совершенно другого человека была далека до совершенства. Я была как собака на коротком поводке, мои нервы были напряжены, ведь прошло только три недели лечения. Люди не понимают неустойчивость настроений выздоравливающего алкоголика. Я пошла в са­лон причесок, и мастер подстригла мне волосы очень ко­ротко, а я не могла понять, что происходит, пока не была острижена одна половина головы. «Что вы делаете?»— спросила я. «О, Кэролайн сказала мне, что вы хотите по­короче, чтобы плавать в бассейне».

Я вернулась домой разъяренная и набросилась на Кэ­ролайн Ковентри: «Я готова убить тебя за то, что ты со мной сделала». И я не шутила. К счастью, она была скорее другом, чем моим секретарем, и к тому же дипломатом до мозга костей. Я вспоминаю, как еще давно, перед моим публичным выступлением, Кэролайн сказала: «Миссис Форд, пожалуйста, не принимайте ваши таблетки до тех пор, пока не закончите речь, потому что я заметила, иног­да после них у вас получается не так замечательно, как вы можете». Она старалась быть деликатной и не говорить напрямую, что у меня заплетается язык. Друзья и родные тоже защищали меня от самопознания, да к тому же я сама себя защищала. Да, это происходит именно так. У вас образуется скорлупа, которая закрывает от всех вашу истинную сущность. Вы так много уделяете сил, чтобы никто не рассмотрел эту сущность, что и сами наконец перестаете ее видеть.

Дома в этот уикенд я была поражена: все стало так красиво. Наш декоратор, Лаура Мейко, проделала заме­чательную работу. Столовая была уже обставлена, бас­сейн и ванные комнаты готовы, фонтаны работали. Всего за три недели.

В субботу утром пришел доктор Круз измерить мое кровяное давление, и я расспросила его об одном из мо­их сотоварищей из «шестой упаковки»— парне по имени Хэл. Вы, конечно, можете сказать, что у меня было доста­точно дел и со своими проблемами, но я ужасно пережи­вала из-за этого Хэла. Казалось, что он все делает пра­вильно: он декламировал учебник по лечению алкоголизма, он был не впервые в госпитале, и все же Пэт считала, что он готов снова запить. Действительно, он напился по пути домой из Лонг-Бич.

Наиболее очевидной причиной беспокойства о своих сотоварищах по лечению является то, что они становятся зеркалом собственного выздоровления. Если у них это не получается, то как же я смогу?

На моей четвертой, и последней, неделе лечения я воз­вратилась в Лонг-Бич с коробкой бумажных носовых плат­ков, чаем Липтона и несколькими баллончиками для сифона.

Эта последняя неделя. Я стала значительно более ак­тивной. Во время первых дней я была наблюдателем. Ис­пытывала недоверие к людям, которые не высказывались и так же, как я, только слушали и учились. Из-за того, что я не хотела высказываться, мне нравились те, кто это де­лал, кто открыто, истово и прямолинейно говорил очень много. Чем больше они рассказывали спои живописные истории, тем больше отвлекалось внимание от меня. Я очень презирала тех, кто ничего о себе не говорил. Думала, они не хотят согласиться, что у них тоже есть проблема с алкоголизмом. И все-таки я не отождествляла себя ни с одним из них.

Никто никогда не прикрикнул на меня, не обвинил в том, что я сама не признаюсь, даже мой консультант. Мо­жет быть, они немножко боялись делать это со мной, может быть, обманывались моими хитростями,— я ведь была хорошей притворой.

Хотя иногда вы совсем не так умны, как думаете. Я помню, в группе женщин в Лагуне я объявила, что никогда не пила много,— так, слегка, в компании. Все эти женщи­ны с совершенно невозмутимыми лицами сказали: «Это правильно, мы тоже так думали, пока не стали выздорав­ливать». Они были очень любезны, но они не были хит­рыми.

Возвратимся немного назад. Это было на второй неде­ле моего пребывания в Лонг-Бич, когда я сама была совер­шенно шокирована заявлением, которое сделала э своей группе, о том, что я алкоголик. Это случилось на семей­ном заседании. Одна молодая Девушка встала и сказала, что не понимает, почему ее семья придает такое значение ее выпивкам. Семейные заседания были значительно более открытыми, чем, скажем, собрания «шестой упаковки». На них могли присутствовать также члены семьи.

Мой муж, Стив и Сьюзен — все принимали участие в некоторых терапевтических заседаниях, когда я была в Лонг-Бич. «Моя выпивка не причиняла родне никаких не­приятностей»,— сказала эта девушка. А я была уверена, что ее выпивка причиняла семье массу неприятностей. Тут как раз подошла моя очередь говорить. Я встала и вдруг сказала: «Я Бетти, и я алкоголик, и я знаю, как тя­жело переживает семья мое пьянство». Я это сказала, по­тому что думала про ту девушку. Если у тебя не хватает силы воли сказать это, ну, ради Бога, я скажу. Я сама уди­вилась своим словам, и все же наступило какое-то облег­чение.

У меня иногда возникали трудности в общении с очень молодыми матросами — мужчинами и женщинами. Там была одна маленькая девушка, такая пигалица и по росту, и по годам; она нюхала моторную смазку для того, чтобы одуреть. Я же никогда ни о чем подобном не слыхала, общалась только в милых компаниях с прелестными вы­сокими хрустальными стаканами. И таблетками. Один из больных, к которому я чувствовала особенную симпатию, был молодой врач из Национального противоракового ин­ститута. Перед тем как поступить в Лонг-Бич, он выписы­вал себе наркотики и распределял рецепты по аптекам в радиусе шестидесяти миль. Он сам понимал, что пе­реходит все дозволенные границы, что очень скоро администрация обнаружит такое большое количество рецептов. Когда я была там на лечении, все эти моряки неволь­но наводили меня на мысль о моем брате Бобе. Во время второй мировой войны он служил на юге Тихого океана, уничтожая японские пулеметные гнезда, а домой вернул­ся не только героем, но и алкоголиком. Все же ему уда­лось стать трезвенником, и он помог многим другим пью­щим. На его похоронах мой брат Билл и я были тронуты количеством людей, которые пришли попрощаться с Бо­бом и выразить ему свою любовь. «Церковь была совер­шенно переполнена,— вспоминает Билл,— масса людей от бедняков-индейцев до священнослужителей и таких, кто прилетел на личных реактивных самолетах».

В конце концов, может, я и не могла сравнивать себя с двадцатилетним механиком, который лакал остатки из общественных стаканов с восьмилетнего возраста, но я могла сравнивать свою и его болезнь. Мы все страдали одним и тем же недугом, и не имело значения, откуда мы вышли и как сюда попали. Если бы мы могли вылечиться собственными силами, мы бы сделали это и были там, где находятся все остальные люди. И так уж мы там остава­лись слишком долго, потому что думали, что именно там радость и веселье. Это одна из причин медленного выздо­ровления.

Итак, у нас было много общего, и мы начали прислу­шиваться и слышать друг друга и разрешать наши общие головоломки. Потому что большинство из нас были озада­чены — мы не знали, как здесь оказались, не планировали, что попадем сюда на семнадцатом, двадцатом или шести­десятом году жизни. Мы все были равны на лечении, не то что при осмотре достопримечательностей во время кру­госветного путешествия.

Мы помогали друг другу во многих отношениях. И много при этом смеялись. У нас была игра, которая на­зывалась «спасательная лодка»— психологически очень показательная, поверьте мне. Несколько человек из нас на­ходились условно вместе в «спасательной лодке», а лодка начинала тонуть и утонула бы, если бы пара человек не вышла. Вы должны были придумать объяснение для того, чтобы остаться на борту лодки. После того как мы выслу­шивали каждого, мы голосовали, кому выбрасываться за борт, кто эти неудачники. Кое-кто благородно заявлял, что это должен быть именно он, потому что он самый тя­желый или наиболее бесполезный. Другие, с более разви­тым инстинктом самосохранения, походили оправдание своего присутствия в лодке. Я была среди этих. Я сказала: «Я должна остаться на борту, потому что если я с вами, нас будет искать служба госбезопасности, пока не найдут тонущую лодку». Не очень приятное заявление, но не бе­да,— все Блумеры напористы.

В свободное время, когда не было больших дел, мы иг­рали в карты и пили кофе. Собирались все вместе в ка­фетерии на первом этаже. Читали, писали ответы на пись­ма. Я получала их очень много. Не только с просьбой о помощи, но и с предложениями о поддержке, понимаю­щие, ободряющие, хвалебные. Я высоко ценила заботу лю­дей, но была удивлена количеством газетных заметок, пе­редовиц, приветствующих мой героизм, чистосердечность и мужество. Я никого не спасла из горящего дома, просто отодвинула свои бутылки. Это моя семья, а не я, была искренней и мужественной.

Доктор Перш говорит, что ему целыми днями названи­вали репортеры, которые говорили примерно так: «Я точно знаю, что она до смерти хочет поговорить со мной, но ей не разрешают». Появилась даже бригада с телевидения, арендовавшая хлебный фургон; она въехала на нем с от­крытой дверью, перед которой стояла телевизионная ка­мера.

Я все еще продолжала говорить себе — возможно, это было глупо,— что, даже если я публично заявила о своем алкоголизме, все же мое выздоровление — мое личное де­ло. Или по крайней мере дело моей семьи, докторов и мо­их больных сотоварищей. Это чуть не привело меня к дру­гой беде.

Я закончила свою первую книгу. Она была уже в набо­ре. И я не видела никакой причины возвращать ее и встав­лять новые материалы о моем алкоголизме и наркомании.

Доктор Перш: Обычно я беседовал с нею один на один. Припоминаются два случая. Первый связан с книгой. Это было на первый или второй день ее пребывания в госпи­тале. Она сказала: «Выходит моя книга». Конечно, я уже слышал об этом. Я спросил: «Что вы имеете в виду?» Она ответила: «Я только сказала вам, что она закончена». Я возразил: «Да-да-а, разве книга полностью закончена?» Она посмотрела на меня... Бог мой, нельзя произнести от­крытым текстом, как она на меня посмотрела.

Недели через две произошел еще один подобный слу­чай, который на первый взгляд не имел отношения к кни­ге. Я принес ей небольшой плейер. Там была записана речь на каком-то собрании или съезде об алкоголизме известного политического деятеля, который воздерживался от спиртного уже семь лет. Она вернула мне пленку и ска­зала: «Вы должны хорошо усвоить, что у меня никогда не будет такого товара. Я не собираюсь ездить по стране, рассказывая, как я была алкоголичкой». Она была еще очень высокомерной, не могла оценить себя со стороны и продолжала бояться публичных заявлений.

Я не готова была говорить о моем алкоголизме или мо­ей зависимости от лекарств. Мне еще нужно было время, чтобы пережить все это внутри себя.

Когда издатели предложили вставить в книгу главу о Лонг-Бич, я ответила: «Нет, я не хочу этого делать. Это не имеет никакого отношения к книге».

Джерри Форд: Если мои воспоминания точны, то по­ложение тогда было критическим. Издатели настаивали, и мы должны были очень деликатно убедить Бетти, что такая глава — это настоящее заключение для «Дней моей жизни». Не было никакого другого приемлемого вариан­та для окончания книги. Я чувствовал, что требование из­дателей было законным. Проблема заключалась в том, что­бы заставить Бетти поверить, что она может уже в ранний период своего выздоровления быть откровенной и высту­пать публично.

Доктор Перш: Физически она выглядела очень малень­кой, словно сжавшейся, но умственно была более чем пол­ноценной, и у нее были те же проблемы, которые беспо­коят многих интеллигентных людей. У нее вызывало злость бессилие перед обстоятельствами и переменчи­востью судьбы. «Почему это случилось со мной? Что я сделала? Я же не хуже, чем большинство людей, которых знаю». У нее при этом не было «симптома ускользания», если применить психиатрический термин. Она не теряла нить разговора и не забывала, о чем идет речь. Но у нее наблюдался другой интересный симптом —- клиническое упрямство. Она хотела заставить верить, что никто не мо­жет ниспровергнуть ее или изменить что-то в ее жизни.

В случае с моей книгой мое упрямство оказалось бес­полезным. В конце концов я вынуждена Спила согласиться добавить что-то вроде постскриптума к истории моей жиз­ни и, кстати, могу сказать, рада, что моя аргументация не победила. Слишком много людей написали мне, что именно эта короткая глава дала им мужество обратиться за помощью.

Не очень уверена, по правде, насколько точно могу пе­редать разговоры того времени. Лаура Мейко говорит, что когда мы выбирали мебель и обивку, в иные моменты я доставала свои таблетки и удалялась, а она сидела и жда­ла, пока я не вернусь. Иногда ей приходилось возвращать­ся к тому же, что мы уже обсуждали накануне: «Вы все время возвращались к одним и тем же вещам, были при­вязаны к одной и той же теме». Думаю, это не было на­столько выражено, потому что я знала, что делаю, и знала, чего хочу.

Меня тут как-то расспрашивали, как моя семья чувст­вует себя теперь, не трудно ли им управляться со мной без этого приятного одурманивающего таблеточного по­водка, на котором я сидела и согласно кивала на все го­ловой. Ну, Джерри говорит, что они как раз тогда не мог­ли управиться со мной и что при всей моей слабости, бо­лезненности, называйте это как хотите, именно я управля­ла ими. Они старались не противодействовать мне, при­крывая и извиняя меня. Но некоторые из них были очень обижены. Сьюзен рассказывала о своей злости на меня, когда она присутствовала на семейном терапевтическом заседании.

Сьюзен Форд Вэнс: Сначала там был папа, а когда он ушел, я заняла его место в маленькой группе. Моим кон­сультантом был Пит. Вам предлагалось выйти и рассказать свою историю. Папа вызвал общее уважение своим рас­сказом о том, как вся наша семья собралась на прину­дительное обследование. Ну а я просто пришла в ярость. Я сказала: «Ничего подобного. Это сделала я, это я все раскопала. Я бы не могла сделать этого без него, но поче­му это все лавры достаются ему?» Высказать все это вслух было для меня хорошим уроком.

Потом на каком-то утреннем собрании почему-то никто не захотел говорить, поэтому Пит прочитал короткий рас­сказ под названием «Теплые пушинки». О том, как у кого-то отобрали теплую пушинку. Ну, как будто бы у челове­ка отняли сердце. Это было то, что я чувствовала по от­ношению к своей матери. Как будто бы она все у меня отняла. Как будто я никогда не была ребенком и всегда стыдилась и прикрывала ее. Было ли это честно с ее сто­роны? И когда наступит моя очередь? Я говорила что-то в этом роде. Но никто не хотел меня комментировать. И Пит наконец сказал: «Ну, ребята, Сьюзен просит помо­щи». И тут все начали говорить, и это было замечательно. После этого   я почувствовала значительное   облегчение.

Стив Форд: Сначала я боялся идти туда. Я был еще очень молод, и раз маму поместили в морской госпиталь, значит, думал я, все в порядке, доктора взяли ее под конт­роль. Я буду ей звонить, передавать что необходимо, но мне не нужно присутствовать там. Но Пэт Бенедикт и не­которые другие убедили меня, что я должен приходить в госпиталь, что это очень важно и что я не должен бо­яться,— это часть лечения.

Никогда не забуду одно заседание группы. Они говори­ли о том, что если родители алкоголики, то очень возмож­но, что и ребенок будет алкоголиком, а я сделал глупое заявление: «О, я-то никогда не буду алкоголиком». Вы понимаете, когда человеку двадцать лет, ему кажется, что он все знает и всех заткнет за пояс. Они все набросились на меня. «Вы думаете, ваша мать собиралась быть алко­голичкой?» И я должен был согласиться с ними. Да, у ме­ня было много шансов стать алкоголиком, учитывая прош­лое моей семьи.

Лучше всего помню, что в Лонг-Бич маму лечили так же, как всех остальных. Она была первая леди, и это соз­давало дополнительные трудности. Она привыкла, что док­тора выписывали ей все, что она хочет, потому что они не хотели вызывать ее гнев.

Когда я пришел в Лонг-Бич впервые, я спустился в ка­фетерий, где мама перекусывала с несколькими матроса­ми. Они смачно шутили, а я был растерян и обижен. Я думал: «Ну и ну, что же это такое? Парни так шутят с мо­ей мамой, первой леди?»

Адмиралы и матросы были здесь перемешаны и весе­лились все вместе, и она смеялась с ними, была в хорошем настроении. Только позже я понял, как необходимо ей было окунуться в настоящую жизнь, где людей не заботит, кто она.

И это было самым важным, что дало ей лечение в Лонг-Бич, это вернуло ей ощущение того, что она все вре­мя среди людей. Джерри Форд: Я находился в группе из пяти или шес­ти выздоравливающих алкоголиков. В общей сложности я провел среди них пять суток. Бывал на многих собраниях вместе с Бетти. Впервые я узнал, что такое алкоголизм. Это болезнь. Я видел офицеров и моряков в моей группе, и у всех были проблемы с алкоголем. Я ходил на лекции, где присутствовали от пятидесяти до ста больных и чле­нов их семей, находящихся в таком же положении, как и я.

Это было очень поучительно. Я понял тогда, что делал ей в свое время все поблажки, какие только возможны.

Когда программа лечения рассчитана на четыре недели, ваша первая задача перестать пить, а потом уже вы долж­ны найти аргументы для того, чтобы оставаться трезвен­ником. Я чувствую себя лучше, моя жизнь стала полнее, вино не притягивает меня. Вы говорите эти слова, но ваше понимание всего их смысла еще далеко от совершенства.

Тело выздоравливает первым. После того как я до не­которой степени освободилась от лекарств, даже мою кожу начало покалывать, особенно когда я чувствовала смуще­ние. Тело становится снова живым, в то же время и эмо­ции, которые подавлялись лекарствами, начинают ожи­вать.

Когда я только поступила в Лонг-Бич, чувствовала се­бя так плохо, что не могла спуститься в холл и выпить чашку кофе. Мне не разрешали даже витамины в форме таблеток — давали их в порошке, чтобы я высыпала их в овсянку за завтраком.

Но лечение, каким бы долгим оно ни было, это только первый хороший кратковременный удар среди других при­емов, способных удержать вас и не дать повернуть назад.

Истинная воздержанность достигается значительно медленнее. Истинная воздержанность — это свобода, а не напряжение до боли в суставах в течение двадцати четы­рех часов в сутки — выпить или не выпить, принять или не принять.

Истинная воздержанность — это жизнь по программе, которая помогает сдерживать свои эмоции таким образом, что они не приводят к неприятностям. Когда я вернулась домой из морского госпиталя, мне было далеко до этого. Но я оставалась трезвой, начала правильно питаться и де­лать упражнения. И начинала снова ощущать себя счастливой.

 

 

Горести могут длиться всю ночь,

Но радость придет под утро.

В предисловии я написала, что есть радость в выздоровле­нии. И это правильно.

Все вокруг занимались мною, каждый радовался со мной, я продвигалась вперед, преодолевая алкоголизм, и меня берегли как зеницу ока, поэтому я была на вы­соте.

Но так не могло продолжаться долго. Я должна была готовить себя к реальной жизни. В этой радости могли быть бреши, могла быть время от времени злоба. Много надо было корректировать и подгонять.

Я думала⁰, что я так и делаю, но правда заключается в том, что я этого не делала вообще. Первый шаг был боль­шим шагом, но это было лишь начало пути. Тогда радост­ное возбуждение было довольно сильным. Я думаю о сво­ем оцепенении от множества лекарств, названия которых даже не могу вспомнить. Я была заторможенной так дол­го, что не слышала многое из того, что происходило около меня, а теперь и тело и мозг снова ожили. Я начала ви­деть мир, мимо которого раньше только проходила и в ко­тором я многое проспала. Теперь я испытывала большую радость проснуться утром готовой встать обеими ногами на пол и пойти куда мне только хочется, если даже есть боли в шее или в спине или еще что-нибудь.

Я была благодарна судьбе. Некоторые мои друзья умерли. От алкоголизма, от рака. Я тоже могла умереть, но не умерла. И у меня появилось самомнение, которое заставило меня поверить, что я все еще молодая и способ­ная. Так я оказалась на пляже в Майами с компанией со­рокалетних   людей,   они   увлекались   коллективным   серфингом, и я подумала: а почему бы мне тоже не поднять­ся на волне?

Подняться с волной на доске нетрудно. Трудно рабо­тать по программе выздоровления. Это чтение, учеба, посе­щение собраний таких же, как ты, людей. Я вернулась из госпиталя домой, не испытывая большого желания присо­единиться к какой-нибудь группе поддержки. Думала, что после моего двадцати восьмидневного ударного курса мне не нужно посещать собрания все дни недели. И вот тут выступила на сцену Мэри Белл Шарбатт.

Я разговаривала с ней каждый день. Она не разреша­ла мне возвратиться к моим старым махинациям, когда я уклонялась от всего того, что мне не хотелось делать. Джерри тоже ей помогал. Иногда я пыталась пропустить некоторые вечерние заседания, но он говорил: «Ты всегда чувствуешь себя лучше, когда ходишь туда». И я ходила, сначала немножко ворчала, но потом была довольна.

Мэри Белл была просто тигрица. Она окидывала сви­репым взглядом незнакомых людей, приближавшихся ко мне на собраниях. Она была агрессивна, защищая меня, и говорила, что не хочет, чтобы мою трезвость вспугнули шумихой вокруг.

У меня была светская привычка быть любезной с каж­дым, кто ко мне подходил. Но она говорила: «Вы здесь не для того, чтобы играть роль бывшей первой леди. Вы здесь по той же самой причине, что и все остальные,— оставаться трезвой и работать по программе, которая бы­ла бы для вас наиболее подходящей».

Мэри Белл Шарбатт: К тому времени, когда Бетти воз­вратилась из Лонг-Бич, я уже сказала в группе женщин, с которыми была связана, что эта общественная деятель­ница должна войти в нашу группу и что она бывшая ал­коголичка, так же, как я и все остальные. Поэтому она и приходит в нашу группу, но не должна получать какое-то особое лечение или пользоваться особым отношением. Ес­ли я замечу, что кто-то делает это, то попрошу объяснить­ся по этому поводу. Я сказала тем, кто был немножко сно­бом: «Не ведите себя с ней как со знаменитостью, лучше помогите понять, что такое алкоголик!»

Многие люди возводили Бетти на пьедестал. Она не могла запретить этого. Но могла сама себя не ставить на пьедестал. Во время этого первого года она слушалась ме­ня и не выступала публично на тему о своем выздоровлении. Я считала, что она не должна болтать о выздоровле­нии до тех пор, пока она не поймет, что это такое. Вокруг много людей, которые говорят: «О, вы можете многим по­мочь, вы можете так много сделать». И вы хотите это сделать. Но не успеете вы опомниться, как попадете в ловушку и будете вести бойкие разговоры, разумно, но без опыта сердца. А это большая, очень большая раз­ница.

Бетти — общественная деятельница. Она уже знала по собственному опыту, что такое артрит и рак. Теперь алко­голизм. И что бы она ни сказала, все могло быть слепо воспринято множеством людей.

Для меня остается большой тайной, почему она доста­точно долго молчала и не высказывалась публично.

Молчание мне давалось легко. Ужасно было выска­зываться. Обычно я приходила на собрания в последнюю минуту, чтобы никто не знал, что я туда собираюсь. Боя­лась, что ко мне обратятся. Как-то я пошла на одно засе­дание для начинающих и руководитель позвал: «Бетти», и я, как идиотка, в ужасной панике вскочила и сказала: «О, я Бетти, и я алкоголичка». Я не знала, что в комнате было еще несколько женщин по имени Бетти, и, если бы промолчала, меня бы никто не попросил говорить.

Выступать страшно не из-за того, что это неудобно или стыдно, а потому, что не хочется выглядеть дураком, наго­ворившим глупости. А ведь у всех нас было огромное же­лание показать себя самыми остроумными, способными, эрудированными.

Ужасное ощущение, когда приходишь в новую группу, где ты никого не знаешь и тебя никто не знает. Чувству­ешь себя очень неуверенно.

Когда мы читали книги по алкоголизму, мы должны были двигаться вокруг стола и каждый читал один абзац. Я считала по головам, пытаясь вычислить, сколько абза­цев будет прочитано до меня. Конечно, из-за этого я не слышала, что происходило, так как была слишком занята репетицией своего куска. Я не только пропустила мимо ушей все чтение, но и не смогла уловить, когда мне начинать свою часть текста, а кто-то решил, что у меня нет очков и я не могу читать. А я все еще продолжала репетировать совсем не свой абзац.

Я должна была научиться понимать, что со мной все в порядке и мне не нужно быть абсолютно безупречной, лучше других,— ведь быть второй, а не первой тоже хо­рошо!

Теперь для меня ходить на собрания начинающих — дело особое. Я понимаю, что после нескольких лет трез­вости я забыла это дрожание, чувство страха, и полезно вспомнить, каково им, начинающим.

Недавно я побывала на одном таком собрании. Там был один мальчик, который говорил, что он пришел из ни­откуда, с улицы, но он больше не пил, не заносился и чув­ствовал себя хорошо. «Я теперь работаю,— говорил он.— У меня раньше ничего не было. Если что-то появлялось, я продавал, чтобы достать наркотики. Теперь я начинаю покупать вещи, сижу в своей комнате и смотрю на них. Я купил проигрыватель, купил телевизор». Он поднял руку с часами, и все порадовались. «Это не мои,— сказал он.— Я купил их для моей девушки. Я никогда раньше ничего ни для кого не покупал. Кроме, может быть, бутылки вина».

А потом он сказал самое главное: «Если бы я ос­тавался все еще там, я бы здесь не был. Но я в по­рядке».

Очищение и воздержание, торжество этого. На собра­нии была женщина, которая рассказала, что она только что пережила, наверное, самый тяжелый день в жизни. Ее машина потерпела аварию, маленькая дочка заболела ветряной оспой, а старый приятель, которого она ненави­дит, ввалился к ней в дом после освобождения из тюрьмы. «Но я не взяла бутылку,— сказала она.— И не напилась. И я счастлива».

Была и другая молодая женщина, только что после ле­чения и ужасно боявшаяся пойти куда-нибудь развлечься или в кино. Она была в себе уверена на лечении или в за­щищенных местах, но дальше мир казался слишком боль­шим и угрожающим. «Поэтому я пришла на это собра­ние,— сказала она,— здесь я чувствую себя в безопас­ности».

Алкоголики были из самых различных слоев общест­ва — дети улиц и владельцы личных реактивных самоле­тов. Там была девушка-иностранка, которая только что окончила курс в лечебном центре и очень нас всех насме­шила. Она рассказала, что отдыхала на Ривьере и как-то во время выпивки она вдруг отставила свой стакан, пошла к телефону, вызвала междугородную и попросила соеди­нить ее с реабилитационным центром. Когда ей ответили, она спросила, сколько времени продолжается лечение. Ей сказали — четыре — шесть недель, но она не поняла и ис­пугалась: «Я не могу лечиться сорок шесть недель».

Юноша, находившийся еще на лечении в Центре Бет­ти Форд,— мы вывозили их в другие группы раз в неде­лю — пришел ко мне после собрания. «Я осиливаю про­грамму,— сказал он,— но не понимаю ее. Но несмотря на это, я снова возвращаюсь к жизни. Ребенком я был безу­держным говоруном. А потом из-за наркотиков совершен­но замкнулся».—«Ты будешь снова говоруном,— сказала я.— Я тебе обещаю».

Страхи тех первых собраний и чудеса тех первых соб­раний. Время от времени в первый год моего воздержа­ния я сравнивала свои впечатления с чувствами марсиан. Я сидела в боковом ряду и слушала молодых женщин, кото­рые перемежали каждое свое предложение словами из трех букв, рассказывая как они добывали свой хлеб, прос­титуировали на улицах, чтобы достать наркотики или спиртное или что-то для детей, отцы которых были уже неизвестно где.

Я пришла совсем из другого мира, у меня не было опы­та наручников или спасения полицией после того, как, вы­пив бутылку виски, вставляешь в рот пистолет. Я просто не могла увидеть никакого намека на что-то общее между мной и этими женщинами. У меня не было попыток са­моубийства. Но чем больше я их слушала и чем больше думала об этом, тем больше задавала себе вопрос — дей­ствительно Ли я уж настолько другая?

В буквальном смысле я не убивала себя, но духовно я погружалась во мрак. И это было формой моего самоубий­ства. Это было то, к чему я сама шла.

В этих комнатах, среди моря одноразовых стаканчи­ков с кофе, в тумане сигаретного дыма, я начала понимать, что у меня та же болезнь, что и у этих женщин. И те же надежды.

Вначале вы очень слабы, гораздо слабее, чем думаете сами или окружающие. Когда я вернулась домой из Лонг-Бич, там уже было много репортеров, чтобы снимать меня для телевидения. Обнаружилось, что я немедленно должна быть на экране. Я была только двадцать восемь дней на лечении, мне еще предстояло освобождение от наркотиков, для которого требуется от одного года до двух лет, а тут от меня ждали, чтобы я приветствовала множество предста­вителей республиканской партии, которые были вхожи в наш дом. Мало того, и телевизионная компания Эн-би-си приехала, чтобы получить интервью. Я пала духом и расплакалась, умоляла, чтобы всего того не было. Но толпа телевизионщиков уже прибыла из Нью-Йорка. Никто не спросил моего разрешения, никто не спросил разрешения моих докторов. Это были типич­ные пережитки нашего пребывания в Белом доме. Если кто-то собирается взять у вас интервью, считается, что вы всегда должны быть к этому готовы. В конце концов я со­гласилась сесть на диван в кабинете рядом с мужем, и те­лерепортеры спрашивали меня о самочувствии, а я отвеча­ла, что прекрасно, сжимая зубы под улыбкой.

По-моему, это было жестокое вторжение. Как будто они покупали кусок моей жизни, который я не собиралась им продавать.

Не было никакой возможности противостоять такому давлению. Меня осаждали мой муж, политические дея­тели, все и каждый. Но в этом заключалось и что-то по­ложительное. Теперь, когда я беседую с больными в Цент­ре — а я часто беседую с больными вместе с членами их семей,— я говорю: «Не гонитесь за другими, вы все еще очень хрупкие, и еще слишком рано пытаться жить, как все остальные». Человек, который только что начал выздо­равливать, несет сам за себя ответственность, и члены семьи должны понимать, что им не следует пытаться уп­равлять алкоголиком — им все равно управлять невозмож­но. Это ужасно важно.

Из-за своей хрупкости и незащищенности вы иногда теряете чувство юмора. Первое лето после лечения мы, как обычно, проводили в Вэйле, а так как я не могла поль­зоваться лекарствами, то принимала горячие души, комп­рессы, электрофизиотерапию и многое другое, чтобы снять мышечные спазмы. Однажды, когда я лежала с горячим компрессом, я вдруг увидела мышонка, который выбежал из норки, обежал .комнату кругом и скрылся за телевизо­ром. Я боялась, что он заденет провод и его ударит элект­ричеством, но ему повезло, и он снова убежал в свою норку.

В первый день, когда я его увидела, я больше о нем и не вспомнила. Мы ходили в горы, в лес, вокруг нас было много всяких существ. Но этот малыш, очевидно, пришел домой и рассказал своей драгоценной, что в моей спальне все в порядке, и на следующий день они появились вмес­те. Когда на другой день я пришла на обед, то сказала му­жу и домоуправителю: «Вы знаете, что у нас мыши? Они вылезают из норки, бегают по комнате, за телевизор, по занавескам, а потом снова убегают в норку». Джерри повернулся к эконому. «Джон,— сказал он,— она, может быть, снова выпила».

Я сжала губы и была горда собой, потому что думала, как это прекрасно, что не вцепилась ему в лицо в присут­ствии Джона. Но позднее, когда мы были одни, я расска­зала ему, что чувствовала. «Я знаю, что ты ребячился, но ты не представляешь, как еще свежа моя рана. Поэтому прошу тебя, не говори мне ничего подобного, особенно в присутствии других людей. Потому что это очень тя­жело».

P. S. На следующий день они поставили мышеловки. Мне было жаль видеть, как поймали обоих мышат.

Мы очень сентиментальны в период выздоровления. И Нам не нравится, когда нам начинают покровительствовать. Иногда в самолете сопровождающие в полете, зная мою историю, убирают мой бокал, не спрашивая даже, хочу я Вина или нет. В ранний период моей трезвости это очень раздражало меня. Стюардесса старается быть вниматель­ной, но это не приносит никакой пользы. По существу, тому, кто недавно перестал пить, неприятно, если ему об этом напоминают. Лучше сказать: «Это ваше решение, вы вправе пить или не пить, и только вы сами можете сде­лать свой выбор».

Вернувшись домой из Лонг-Бич, я хотела наладить свою жизнь. В моем представлении это означало делать то, что от меня ожидали,— радоваться своей новой краси­вой ванной комнате. Мне не терпелось поплавать в бас­сейне, не терпелось принимать гостей, и у нас в тот год было множество приемов. У нас были гости из Вашинг­тона, они сидели в гостиной и говорили: «Бетти, вы просто не можете быть алкоголичкой. О, конечно, мы все немного выпиваем, но вы же всегда возвращаетесь домой в прилич­ном виде». Или: «Бетти, у вас никогда не было такой проб­лемы, я никогда не замечала, чтобы вы были вне себя». Мне стоило больших усилий сидеть там и говорить: «Я знаю, что вы никогда не видели меня, когда я была вне себя». Потому что я никогда никому не позволяла видеть себя в неприличном виде.

Джерри тоже не помогал мне. Он, бывало, говорил: «Ну, видите ли, у нее никогда не было неприятностей с ал­коголем, до тех пор пока она не запуталась в этих таб­летках». Для меня было опасно слушать такие разговоры. Я должна была отбрасывать их и бежать в свои группы поддержки. Потому что голос сирены шептал мне: «Ты никогда не была алкоголиком». Я была похожа на девушку, которая «чуть-чуть беременная». В моем понятии если я и была алкоголичкой, то только чуть-чуть.

В группах вам говорят: «Продолжайте приходить к нам» и «Это срабатывает». И я приходила, при этом все же думая, что совсем не такая, как все остальные алкого­лики, но мне некуда было больше идти.

Иногда ночью в постели, когда муж обнимал меня, я раскисала: «Не понимаю, как я могла сделать это, имея те­бя и детей. Мне так стыдно». Джерри был очень спокоен и говорил, что он благодарит судьбу за мое выздоровление, и что алкоголизм это болезнь, и я бы не смогла этого из­бежать, даже если бы пыталась.

Эмоциональные отношения с мужем и членами семьи по возвращении домой изменяются и становятся труд­ными. Потому что пока еще вы недостаточно знаете о сво­ей болезни и бессонными ночами постоянно думаете о том, как будете чувствовать себя вне лечебного учрежде­ния, о том, что это позорное пятно на всю жизнь и как к этому отнесутся люди. Вы еще не научились спрашивать себя, как к этому отношусь я сам? Я так упрекала себя, я была такой виноватой, я изводила Мэри Белл, да и Джерри тоже. «Я интеллигентная женщина, я люблю свою семью. Как это я такое допустила? Как могла так нака­зать их?»

Мэри Белл говорила, что я была алкоголиком и если бы я не была алкоголиком, тогда, возможно, не пересек­ла ту невидимую границу, которая отделяет обычное упот­ребление алкоголя от алкоголизма. Но как распознать эту границу, если она невидима, как увидеть ее?

В действительности я не соглашалась с тем, что была алкоголиком, приблизительно в течение года работы по лечебной программе. Но, даже пребывая в уверенности, что я не такая, чувствовала общность с другими выздо­равливающими людьми. Все мы знали, что значит выйти из-под контроля. В маленькой черной книжке, которую я теперь высоко ценю, я обнаружила очень важное указание. Там говорилось, что существуют два дня, которые не должны беспокоить. Один из них — вчерашний, потому что он уже прошел и мы не можем пережить его снова. Другой — завтрашний, потому что мы не знаем, что он с собой принесет. Сегодня — это все, что у нас есть, и мы должны сделать именно этот день наилучшим. Сначала я понимала все настолько в буквальном значении, что это звучало для меня лишенным смысла. «Это совершенно не­возможно,— думала я.— Если я собираюсь завтра кого-то навестить, то должна побеспокоиться о том, чтобы преду­предить людей, должна планировать заранее. Я не пони­маю этой программы».

Теперь я понимаю. Планируйте, но не пытайтесь пре­дугадать, чем обернутся эти планы. Живите настоящим, живите этой минутой. Вам только кажется, что вы можете контролировать будущие события. Вы можете случайно ос­тупиться на краю тротуара, попасть под машину и никогда не осуществить свои планы, поэтому лучше оставить буду­щее Богу и положиться на него.

В этот первый год выздоровления мне было стыдно. Я говорила уже, что были и радость, и ужас, и отрицание алкоголизма. Иногда я испытывала все эти чувства пооче­редно на протяжении нескольких часов. Я вспоминаю один день в Нью-Йорке. Это было первое посещение города с начала моего лечения, и я нервничала. Мы с Джерри все еще оставались связаны контрактом (который вскоре вы­купили) с телевизионной компанией Эн-би-си, и остано­вились в отеле «Пьерри». Там мы должны были дать обед в честь Фреда Сильвермана, нового президента Эн-би-си.

Я была вне себя от волнения и возбужденного состоя­ния ума и тела. Ужасно хотелось принять какой-нибудь транквилизатор, таблетку, потому что это была единствен­ная вещь, по моему мнению, которая могла помочь. Тут я вспомнила, что доктор Перш говорил нам на лекции, что таблетка транквилизатора обладает таким же эффектом, как пара рюмок мартини.

К тому времени Джерри еще пил мартини, и графин уже принесли в нашу комнату. Он стоял на сервировоч­ном столике с кувшином льда и парой стаканов. Это был большой графин, и я знала: если я возьму маленький ста­канчик из ванной комнаты и наполню его на одну треть, никто не заметит, что вина поубавилось. А я бы стала спо­койной и хладнокровной и была бы способна приветство­вать и принимать наших важных гостей. Никто бы ничего не знал. Но я бы знала. Честность означает прежде все­го честность перед самим собой.

Я не выпила мартини. А вечер прошел прекрасно. Я по­няла, что могу обойтись без старой подпорки. Рост и раз­витие такого понимания и означают рост и развитие воз­держанности. Воздержанность развивается так же, как ал­коголизм. Одно это событие дало мне силы спокойно смотреть в лицо многим другим.

В моей семье тоже был прогресс. В сентябре 1978 года Гейл сказала, что она беременна, и мы радовались будущему внуку. В том же месяце, 14 сентября — я запом­нила дату,— мне сделали косметическую подтяжку. Мы как раз возвратились из Вэйла, и я так хорошо чувство­вала себя внутренне, что решила — и внешне мне бы не мешало выглядеть получше. Операция вызвала небольшую бурю возмущения публики: некоторые женщины, восхи­щавшиеся мной за откровенность после операции по по­воду рака и лечения от алкоголизма, ужаснулись моему тщеславию. В основном это было на Восточном берегу, потому что на Западе подтяжка — обычное дело, все рав­но что выпить чашку чая.

Через три недели мое новое лицо можно было пока­зывать: мое изображение было помещено на центральном сгибе журнала «Пипл», и я поехала на грандиозное чество­вание Фреда Астера в Лос-Анджелес. Потом мы с Джерри отпраздновали тридцатую годовщину нашей свадьбы, за­тем я получила премию за человеколюбие в Нью-Орлеане, а потом в компании мы отметили в Уэлдорфе в Нью-Йорке выход книги «Дни моей жизни».

Все это произошло в течение менее чем двух месяцев. Мне казалось, что я слышу голос Мэри Белл: «Ты слиш­ком суетишься, ты слишком суетишься, ты слишком су­етишься. Пожалуйста, остановись».

Я не останавливалась. Было много развлечений. Мне очень понравился вечер по поводу выхода книги в Уэлдор­фе. Выступали Генри Киссинджер, и Пэрл Бейли, и Флип Уилсон.

Клара Пауэлл приехала из Вашингтона. Я была одета в шифоновое платье цвета персика, улыбалась прессе и, заметив, что двое людей, которых я знала, были уже хоро­шо под парами, подумала: «Здорово! Это уж что-то слиш­ком!»

Здорового тут ничего не было, мне тоже захотелось вы­пить бренди.

Репортеры всегда спрашивают, тянет ли меня время от времени к таблеткам или выпивке. Конечно, тянет. Мне нравилось спиртное, оно давало мне ощущение тепла. И я любила таблетки, они снимали напряжение и боль. Поэто­му я должна всегда, до последнего дня жизни, помнить, что я не победила эту болезнь и до самой смерти все еще должна выздоравливать.

Время от времени в эти первые дни появлялись непри­ятные публикации. Однажды я натолкнулась в журнале на статью о женщинах и алкоголизме. Там был рисунок жен­щины, совершенно растрепанной, лежавшей без сознания на кушетке, волосы падали на лицо, одежда в беспорядке, рядом на столе бутылка вина и вокруг разбросаны таблет­ки. Статья начиналась двумя словами: «Бетти Форд...» Я закрыла журнал, отложила его и спросила себя, не выска­зываюсь ли я слишком часто и, может быть, мой алкого­лизм и выздоровление лучше совсем не афишировать. Все, что пришло на ум тогда,— вот как они обо мне думают.

В День благодарения в 1978 году произошло много со­бытий. Сьюзен объявила о помолвке с Чаком.

Мы с Джерри не были в восторге, и больше всего я со­жалею о том, что показали это. Сьюзен шел только два­дцать первый год. Чак был разведен и имел приемных де­тей. И хотя мы говорили, что поддерживаем их решение, им следовало подождать хотя бы немного. Сьюзен была нашим младшим ребенком, нашей единственной дочерью, и нам казалось, что нет на свете человека, достойного ее.

Так как роман становился серьезным, Чака должны были откомандировать из нашей секретной службы, пото­му что ухаживание агента за дочерью того, кого он должен защищать, не поощрялось. Он и Сьюзен очень рассерди­лись на это, и, когда его перевели в секретную службу Лос-Анджелеса, она уехала с ним. Это был как раз тот случай, когда «мне двадцать один и я буду делать все, что хочу». Потом они приехали к нам и сказали, что хотят по­жениться. Ну, я полагаю, что мы должны были облегчен­но вздохнуть, но у нас не было такого ощущения.

Сьюзен Форд Вэнс: Тогда не было никакой нежности между моей матерью и Чаком. Даже после того как мы поженились, она, бывало, говорила: «Ну, дорогая, если де­ла пойдут неважно, ты можешь вернуться домой в любой момент». Меня ужасно раздражало, что она совершенно не одобряет моего выбора. Думаю, только после примерно двух лет моего замужества родители признали его.

Лучшее, что они сделали — и мы до сих пор смеемся над этим,— это как раз перед свадьбой уехали в Иорда­нию, чтобы навестить короля Хусейна. А так как мы с Ча­ком передвинули дату свадьбы, у нас было только шесть недель, чтобы все спланировать. Поэтому мама вызвала общественницу, которая знала всех фотографов Калифор­нийской пустыни, и сказала ей, как все организовать. Пос­ле этого мама уехала в Иорданию. Когда мама вернулась, было уже поздно менять что-либо в том, что я наплани­ровала, даже если ей это и не нравилось. Поэтому вместо «свадьбы матери», как это обычно бы­вает, когда выдают дочерей, у меня была действительно моя свадьба. Много раз мы с Чаком были вообще близки к тому, чтобы поехать в Лас-Вегас и дать оттуда телеграм­му. «Давай убежим и пошлем им телеграмму, что мы уже поженились, и бросим все это». Но мы чувствовали, что это было бы не очень хорошо.

Мне не хотелось ехать в Иорданию. У меня было пред­чувствие. Я суеверна. Не только из-за свадьбы Сьюзен. Мне было уютно в своем доме и не хотелось куда-то ехать, испытывать судьбу. Это должен был быть полуофи­циальный визит на Средний Восток, я не была готова к нему по многим причинам и чувствовала, что поездка преждевременна. Джерри настаивал на своем: «Давай, ре­шайся, ты едешь».

Джерри Форд: Это была не только поездка в Иорда­нию. Мы должны были посетить Израиль, Саудовскую Аравию, Египет, и я настоял, чтобы Бетти поехала. Мне казалось, что для нашей совместной жизни очень полез­но иметь общие дела. И во время первой половины 1979 года я чувствовал себя неловко, если расставался с ней более чем на две недели. Я всегда беспокоился, оставляя ее одну дома. Помимо того, она получила личное пригла­шение от кронпринца Фахада посетить Саудовскую Ара­вию, и я сказал ей, что Государственный департамент за­интересован, чтобы она приняла приглашение.

Мне тогда еще требовался строгий режим. Я еще не ут­вердилась в себе. Итак, я бросила свою единственную дочь — во всяком случае, я расценивала это так — и по­ехала в это проклятое путешествие. И провела совершенно изумительные дни. Делалась история, и, более того,— я оказалась при этом на первом плане. И более того, все это было совершенно непредвиденно.

Мы приехали в Асуан с Президентом Египта Садатом и его женой Джихан. Это был первый вечер после того, как спаслись шах и шахиня Ирана. Мы не были уверены в их безопасности до тех пор, пока не встретились с ними в Асуане. Президент Садат имел в своем распоряжении полностью освобожденный отель, окруженный со всех сто­рон солдатами. Там не было никого, кроме шаха, его жены, семьи Садата, Джерри, меня и наших сопровожда­ющих.

Мы обедали в огромном пустом ресторане отеля. Было неуютно,— казалось, вокруг бродят привидения.

Шах выглядел очень огорченным, его жена совсем пала духом. Я говорила что-то о катании на лыжах — она была у нас в гостях в Вэйле,— и она ответила: «Ну, пройдет не­мало времени, прежде чем я снова буду кататься на лы­жах».

В Иерусалиме Менахем Бегин дал в нашу честь обед, а потом Джерри и я гуляли по улицам, по которым ходил Иисус Христос.

В Саудовской Аравии я сидела за роскошным столом между кронпринцем Фахадом и нефтяным министром Шейком Джемини, который не имел привычки делить тра­пезу с американкой по случаю государственных обсто­ятельств.

В Иордании король Хусейн и королева Hyp встрети­ли нас в Амманском аэропорту и отвезли в своей машине. За нами следовало два или три джипа с пулеметами. На следующий день мы были на борту большого самолета, который пилотировал сам Хусейн и на котором мы долж­ны были прибыть в его резиденцию на берегу в Аквебе. Пролетая над пустыней, мы видели бедуинов с их юртами и верблюдами, редкие машины, выглядевшие там фантас­тически. Когда мы прилетели к морю, король Хусейн пригласил нас на прогулку на яхте, которой тоже пра­вил сам.

Мы посетили древний город Петра, верхом на верб­людах пробирались в лабиринтах гор. Кто-то подвел ко мне верблюда и спросил, отважусь ли я поцеловать его в нос, и я поцеловала. Часто думаю, как мне повезло, что это бессловесное животное не откусило мне подбородок. Военные подвезли нас к Петре на смешном маленьком курносом вертолете; я почти была уверена, что за штурва­лом будет сам король Хусейн, как это было всегда. Вы си­дите в раздутом носу вертолета и чувствуете себя в откры­том пространстве; такие вертолеты, как москиты, то усили­вают, то снижают жужжание.

В течение веков каменные руины Петры приобрели странные и сказочные очертания. С Востока к ним ведет узкое ущелье Сик.

Великолепие, а я ведь не хотела сжать. У меня еще продолжалась бессонница, и я беспоко­илась, что не буду спать в самолете. Как оказалось, ни од­но из моих опасений не оправдалось. Я смотрела ясными глазами и могла всем наслаждаться в полную меру. Вспо­минала о тех временах, когда мой график работы был столь же напряженным, но для поддержки я принимала лекарства и алкоголь, а потом не могла восстановить и половины из того, что происходило.

Год тому назад я бы не могла совершить подобное пу­тешествие — была слишком больна. Теперь я физически здорова, ощущала запас жизненных сил и была освобож­дена от необходимости держаться наравне с любыми пью­щими, которые оказывались в компании со мной. Я думала про себя, что все идет хорошо.

В такие минуты, как эти, мне иногда казалось, что должно случиться что-то ужасное, потому что слишком уж все хорошо.

Мы возвратились домой за десять дней до свадьбы Сьюзен. Все шло как по маслу. Приглашения разосланы, дизайнер закончил наряд невесты, приготовления в церкви сделаны, готовы оркестр, повар, около дома тент, под ко­торым должен был проходить праздник.

Так как Сьюзен приходила в ужас от пышной свадь­бы, она сменила большую церковь на маленькую, но была не в состоянии уменьшить список гостей, поэтому не все приглашенные поместились там. Весь этот свадебный день я мучилась из-за гостей, не попавших в церковь. Гейл, на седьмом месяце беременности, была посажёной матерью, и ей потребовалась уйма времени, чтобы ровно прикрепить свадебный букет на животе.

Свадьба и несколько дней перед ней в моей голове сме­шались. Мы еще не успели распаковаться после поездки на Средний Восток, а я уже помчалась в Пасадину помочь Пирл Бейли провести бенефис. Затем на свадьбу стали прибывать гости со всех концов страны. Мы готовились к обеду, и к свадебному завтраку, и к самой свадьбе, которая состоялась в 14 часов 30 минут, и к последующему приему с обилием танцев, выпивки и веселых затей. Хотя мой сын Стив уверяет, что я была совсем не такой веселой, как многие другие.

Стив Форд: Прием гостей был очень труден для мамы. Она не могла оставаться все время под тентом, и я, пом­нится, пришел в дом и сел возле нее. Я уверен, ей хотелось выпить. Вы понимаете, большинство из этих пригла­шенных были люди, которых она не видела с тех пор, как начала лечиться. Поэтому это был для нее важный день, как бы первый выход. Ну и, главное, когда ваша дочь вы­ходит замуж, это большое событие. Я сидел с ней в доме и держал ее за руку.

Сьюзен Форд Вэнс: Она еще и года не была трезвен­ницей, когда мы поженились. Свадьба, я думаю, была для нее очень тяжелой. Она говорила некоторым мо­им друзьям, что до того момента, пока она не увидела ме­ня в приделе церкви, все еще надеялась, что я этого не сделаю.

В какой-то мере, я думаю, и Стив и Сьюзен правы, хо­тя не могу согласиться, что мне тогда хотелось выпить. Все совершалось так быстро, я была удручена тем, что те­ряю единственную дочь, и чего мне действительно хоте­лось, так это несколько дней полного покоя, но на такое я не могла рассчитывать.

Предстояли заседания комитета Центра Эйзенхауэра, там были ленчи, встречи, уйма телевизионных репорте­ров, потому что моя книга вызвала большой интерес, а по контракту я должна была; встречаться с ними и отвечать на вопросы.

И возможно, все это было и поспешно, и излишне. По­тому что весной 1979 года я чувствовала себя в подавлен­ном состоянии, от которого трудно было избавиться за один, два или три дня. Оглядываясь назад, я нахожу до­казательства этому в старой записной книжке.

«Кажется, я в кругу негативных мыслей,— писала я.— Почему? Мое здоровье в порядке, наступает лето, мы по­едем в Вэйл, я новоиспеченная бабушка (Сара Джойс Форд родилась в апреле), что мне еще надо?

Может быть, я слишком много думаю о себе и недоста­точно о тех, кто менее удачлив? Может, играя роль муче­ницы, я стала вроде ненужной старой шляпы? Может, я стремлюсь слишком много завоевать и мне ничего не уда­ется? Может быть, люди думают обо мне слишком хоро­шо? Я так далека от совершенства, от личного совер­шенства, и всегда удивляюсь, когда меня представляют как героиню. Все же мне доставляет радость помогать другим. Может быть, мне нужен новый повод, новый им­пульс?»

Затем, в день, когда мне исполнялся шестьдесят один год, новый импульс появился. Хотя я этого тогда не поня­ла. Это началось с телефонного звонка Никки Файестоун. Она позвонила, чтобы предупредить, что они с Леонардом не придут к нам на обед. «Леонард в ужасном состоя­нии»,— сказала она.

 

 

Даже во сне боль, которую нельзя забыть, падает капля за каплей на сердце, до тех пор пока в нашем отчаянии, против нашей воли, не приходит мудрость благодаря вели­кой милости богов.

Леонард Файестоун: Я думаю, у всех алкоголиков есть тенденция к самоубийству. Обычно, просыпаясь утром, я чувствовал себя отвратительно. Вставал, выпивал пару рю­мок, ложился снова в постель и думал о том, что скоро ум­ру. О, думал я, если бы мне больше никогда не просыпать­ся, все бы это кончилось. У меня кишка была тонка нало­жить на себя руки, но я хотел умереть.

Пэт Бенедикт была у нас в тот уикенд. Она приехала не только отпраздновать мой день рождения, но и годовщину моей трезвости. Когда Никки позвонила, я спросила: «По­чему бы тебе не поговорить с Пэт?» Никки сопротивля­лась: «Я не могу беспокоить ее, она ведь приехала дня на два отдохнуть».

Никки Файестоун: Я сказала Бетти, что не хочу беспо­коить Пэт, ведь у нее должен быть настоящий отдых. Пэт здесь, чтобы повеселиться на ее дне рождения, и не захо­чет вмешиваться в такое дело. Он в неприятном виде, и я не могу навязываться ей. «Ну ладно,— сказала Бетти,— она будет счастлива видеть Леонарда».

Пэт Бенедикт: Как правило, я не ездила в Палм-Спрингс. Я работала в подростковом отделении с улич­ными детьми. Но я приехала на день рождения Бетти и как раз купалась в бассейне, когда она подошла к борту. «Мне неудобно просить тебя, потому что ты приехала сюда отдыхать, но у мистера Файестоуна неприятности». Я спросила: «А что?»

Я встречалась с Леонардом до этого только один раз. 'Это было, когда я ухаживала за Бетти. Мы со Стивом бы­ли на прогулке, когда встретили его, и Стив заметил: «Я думаю, мистер Файестоун выпил». А я сказала: «Стив, он не просто выпил, он пьян». Мы с Леонардом смеемся теперь над этим эпизодом.

Никки Файестоун: Когда я впервые встретила Леонар­да, он был пьян. Это было давно, в 1965-м. Была вечерин­ка, он держал в руках стакан, и я спросила: «Что это?» Он ответил: «Водка. И не давайте мне ни капли этого зелья». Дело в том, что друзья, которые познакомили нас, сказали ему, что я была членом общества «Ученые христиане». Я сказала, что водка не принесет ему ничего хорошего, и отошла. Вскоре после этого он приехал в лечебницу к Меннингерам и пробыл там две недели, затем вернулся на­зад в Лос-Анджелес и начал ходить на собрания. После нашей женитьбы он не пил долгое время.

Леонард Файестоун: В 1965-м я очнулся в госпитале, трое моих детей стояли в ногах постели и говорили: «Ты должен что-то сделать».— «Хорошо,— решил я.— Я поеду в Лос-Анджелес и присоединюсь к „Анонимным алкоголи­кам"». Но дети ответили: «Нет, ты уже пытался однажды, но это не сработало». В конце концов дочка сказала: «Ну можешь ты сделать что-нибудь, чего тебе не хочется, для нас?» Вы понимаете, я был так подавлен и расстроен. Нужно находиться уже на последней грани, чтобы не внять просьбам трех любящих детей, когда они так огорче­ны. Я сказал: да, я сделаю все, что они хотят. Они ответи­ли, что хотят, чтобы я поехал к Меннингерам — их само­лет стоял уже рядом с больницей,— и через десять минут я уже летел в Топеку в Канзасе.

В те дни вокруг алкоголизма существовала завеса большой секретности. Моя секретарша сказала сыну: «Я очень осторожна, никто не, узнает, где находится твой папа». А Брукс ответил: «Я думаю, что папе это безразлично, потому что нет ничего постыдного в том, чтобы пытаться разрешить свои проблемы. Стыдно не делать этого».   Это   было   очень правильно,   но   не думаю,   что тогда это произвело на меня впечатление. Мне было стыдно, и я не хотел, чтобы кто-нибудь знал, что я посту­паю на лечение.

После того как я возвратился от Меннингеров, я про­вел девять лет без выпивки, а потом решил, что взял себя под контроль и у меня развилась устойчивость к алкоголю. Я начал с небольшого количества шерри, потом мартини. Через восемь-девять месяцев все началось снова. Затем однажды ночью — бум! Я пришел в полное истощение, в котором находился пару лет.

Главное — и я пытаюсь сделать на этом акцент, когда читаю лекции в Центре Бетти Форд,— это то, что алкого­лик никогда не излечивается. Для алкоголика нет никакой возможности создать устойчивость, которая поз­волила бы ему пить. Я научен этому своим горьким опытом.

Леонард рассказывал на своих лекциях о водителе шестнадцатиколесного грузовика, который должен был пройти собеседование, чтобы ему возвратили водительские права.

«— Вы спускаетесь под сильным уклоном на грузови­ке. Что бы вы сделали?

— Я бы ехал прямо вперед,— отвечает шофер.

—   Ваша машина нагружена динамитом,— говорит экзаменатор.— Что бы вы сделали?

— Ехал бы прямо вперед,— отвечает шофер.

—   Вы почти у железнодорожного переезда, вы едете под уклон и видите, как товарный поезд медленно пересе­кает путь внизу. Что бы вы сделали?

— Я бы резко затормозил.

— А у вас отказали тормоза. Что тогда?

— Я бы разбудил Амбруаза, который спит в кабине рядом со мной.

— Зачем бы вы разбудили Амбруаза?

— Ну,— сказал шофер,— Амбруаз — деревенский па­рень и никогда еще не видел такого крушения, какое мы устроим».

Как раз такое крушение обрушилось на Леонарда в ап­реле 1979 года, всего через год после того, как я потерпела свою катастрофу. Он был очень дорог Джерри и мне, но начинать действовать должны были Никки и вся семья, а Никки бездействовала. Никки Файестоун: Тогда я не понимала, что означает принудительное обследование. Бетти говорила мне, но опыт другого человека непонятен. Все же она заставила меня обратиться к Пэт. Пэт спросила: «Могу я осмотреть мистера Файестоуна?» Я ответила: «Конечно, только он в ужасном состоянии».

Мы пересекли газон к нашему дому и вошли в комнату для гостей. Сюда же я вывела Леонарда, и вино поставила тут же. Бесполезно прятать его от алкоголика, он все рав­но найдет. А я не хотела, чтобы в поисках его он расхажи­вал по дому, да еще свалился бы в бассейн.

Пэт поговорила с ним. Она сказала мне, когда вышла: «Вы должны что-то предпринять. Положение очень серьез­ное. Я не знаю, какое у него артериальное давление, у меня нет с собой аппарата, но даю гарантию, очень вы­сокое».

Через Джоя Круза мы вызвали доктора, который при­шел немедленно, но Леонард сразу же его выгнал. Он сказал, что его хороший друг Пэт Бенедикт — ко­торую он, кстати, только что встретил — позаботится о нем.

Пэт Бенедикт: Когда Никки подошла ко мне, чтобы поговорить, я почему-то запомнила, что на ней были белые брюки, голубая рубашка и белая шляпа. Она очень нервни­чала. Я сказала: «Я буду рада поговорить с ним, но и толь­ко». Она спросила: «Что вы имеете в виду?» Я ответила: «Мой разговор с ним не будет иметь значения, если требу­ется принудительное обследование». Мы прошли к дому, она ввела меня и спросила Леонарда: «Ты помнишь Пэт?»— «О, мой старый друг Пэт». Черт возьми, если он вообще помнил о моем существовании. Появился доктор и сказал, что у Леонарда высокое давление и мы поместим его в Центр Эйзенхауэра. «О нет!— сказал Леонард,— мой старый друг Пэт позаботится обо мне». А я подумала: Бог мой, опять поехали туда же!..

Я осталась с Леонардом в комнате для гостей. Вечером пошла на именинный ужин к Бетти, а когда вернулась, Ник­ки была во дворике. Я спросила: «Как мистер Файесто­ун?» Она ответила: «Он спит».—«Нет,— сказала я,— он не спит, посмотрите, он там возле холодильника ищет выпивку». Никки даже не услышала, как он прокрался. Никки наняла ночную сиделку, но Леонард отказался от нее. «Пэт будет заботиться обо мне»,— сказал он.

Никки Файестоун: Его «хороший друг Пэт Бенедикт» заботилась о нем, доктор назначил лекарства, нам удалось убрать вино. Лео начал выходить из интоксикации, затем, как я помню, Бетти провела совет с Джоем Першем. Было принято решение о принудительном обследовании, а я чув­ствовала себя как в стремительно несущемся поезде. У ме­ня не было времени подумать, я сказала: «Я не могу взять на себя всю ответственность за это. Мы распоряжаемся чужой жизнью, а ведь он взрослый человек. Правда, он в плохом состоянии, но совершенно компетентен сам при­нять решение».

Наконец я позвонила сыну Леонарда — Бруксу — и дала ему номер телефона доктора Перша. Я сказала: «Позвони ему, поговори с ним и прими решение. Я чув­ствую, что твоему отцу нужна помощь, но я хочу, чтобы мы все были заодно».

Брукс приехал — его отец не знал, что он здесь,— и на следующий день мы провели неожиданное принудительное обследование.

Пэт Бенедикт: На следующий день я одела Леонарда и сидела на диване, растирая ему ноги, когда вошли Прези­дент Форд, Бетти, Никки, Брукс и Джой Перш. Леонард посмотрел на них, потом на меня, потом опять на них и на меня и сказал: «Кажется, я понимаю, что проис­ходит».

Леонард Файестоун: Когда они все вошли, я лежал на кушетке, и Пэт массировала мне ноги. Мне это было очень приятно, я думал, что она делает это, чтобы доставить мне удовольствие. Она-то делала это, чтобы удержать меня на диване и чтобы я не пошел за выпивкой и был здесь, когда начнется принудительное обследование.

В старые времена считали, что тебе надо оказаться в сточной канаве, прежде чем тебе помогут. Ну, в духовном смысле я и был в сточной канаве. Хотя буквально я там никогда не был. У меня было слишком много денег и слишком много друзей, и они могли позаботиться обо мне и найти докторов и больницы. Но духовная сточная канава не лучше, и, когда ваши друзья и члены семьи говорят вам об этом, вы должны понять и спросить: «Что я должен сделать?»

Никки Файестоун: Подсознательно Леонард понимал, что он алкоголик, потому что уже проходил лечение. Но он пытался увернуться от этого. В первую же минуту, как только мы вошли, он понял, что происходит, потому что у Бетти было принудительное обследование год тому назад. И как он ни пытался ускользнуть, двери перед ним закры­вались одна за другой. Никто не давал пощады. Это страшно эмоциональный момент, потому что надо говорить очень честно и то, что вы чувствуете, с чем вы, как лич­ность, мирились и с чем вы все-таки не можете прими­риться.

Принудительное обследование жестоко, потому что оно безжалостно, но оно радостно. Никто не кричит друг на друга, но вы не уступаете, вы наносите удары до тех пор, пока алкоголик не сдастся.

Каждый алкоголик считает, что он или она единствен­ный в своем роде. Это самая поразительная концепция. Моя подруга рассказывала, что она думала, будто только она одна на всей Парк-авеню алкоголичка. Она так стыди­лась этого, что обычно прятала свои бутылки в спальне, а потом сама тайно выносила их вниз в мусорные баки — не хотела, чтобы кто-то видел их у нее в квартире. Теперь для людей сделаны замечательные программы, чтобы рабо­тать по ним; придуманы места, куда они могут пойти лечиться. Вы знаете, что и другие люди имеют те же проблемы.

Пэт Бенедикт: Когда Леонард заявил, что он готов пой­ти к «Анонимным алкоголикам», Бетти сказала: «Нет, нет, нет, Леонард, вы должны поступить на лечение».

Президент и Бетти были великолепны. Можно было по­думать, что они делают это каждый день. Президент Форд сказал: «Леонард, вы мой лучший друг, и я не собираюсь оставлять вас лежать здесь и умирать».

Сын Леонарда Брукс тоже красиво сработал.

Доктор Перш: Леонарду совсем не нравилось все это дело, внезапно свалившееся на него. И очевидно, его при­водило в замешательство присутствие Президента и мис­сис Форд. Леонард удивлялся, как это все произошло, уди­вился и когда увидел меня: «Кто этот парень?» После того как договорились, что он поедет на лечение, я сказал: «Вы только что сделали правильный выбор». А он ответил: «Ви­дите ли, по правде, вы мне не нравитесь, вы действуете, как будто есть только один выход». Я сказал: «Нет, нет, не один, но только лучший».

Доктор Перш говорит, что принудительное обследова­ние Леонарда было довольно быстрым, потому что все при­сутствующие оказались очень опытными. Я действовала очень хорошо, и Леонард с Никки сели в машину и поехали в реабилитационный центр, который куриро­вал доктор Перш (к этому времени он уволился из флота).

Леонард Файестоун: Сначала Джой Перш мне не по­нравился, но после лечения я понял, что он один из луч­ших друзей, которых я когда-либо имел, судя по тому, что он для меня сделал. Когда я поступил на лечение — это было мое второе лечение после девяти лет воздержания,— то был очень смущен, что снова опустился. Я приехал ту­да, получил детоксикацию, а когда смог звонить друзьям, чтобы аннулировать некоторые деловые встречи и матчи в гольф, каждому говорил: «Я здесь на реабилитации». А ес­ли они спрашивали: «Что это такое?», то отвечал: «Я де­лаю то же самое, что делала Бетти Форд». Вы знаете, это была тогда для меня опора. Сегодня я бы не стал так гово­рить. Я и сейчас не горжусь тем, что я алкоголик, но и не стыжусь этого. Думаю, я был болен, так расцениваю это. Бетти сняла клеймо позора с алкоголизма.

Никки Файестоун: Когда Леонарда выписали, он и Бет­ти встретились с доктором Джоем Крузом, уже проделав­шим большую подготовительную работу, и они начали раз­рабатывать планы того места, которое теперь стало Цен­тром Бетти Форд.

В Лонг-Бич даже в тайниках моего мозга не было мыс­ли о том, что я по возвращении домой начну создавать ле­чебный центр. Точно так же, как, будучи молодой девуш­кой, собираясь идти в гости, я не думала стать алкого­личкой. В тот первый год моей трезвости я как раз хотела полностью отключиться от этих проблем. Но постоянно шли письма: «Мне нужна помощь», «Пожалуйста, помогите», «Как вам это удалось?», «Скажите мне, как вы это сдела­ли».

Я не была готова заниматься этим. Но потом случилась беда с Леонардом, последовало его принудительное обсле­дование, и я вдруг смогла оказать помощь другому челове­ку, который был нашим другом и добрым соседом.

И это подтолкнуло меня. Леонард выздоравливал так же, как и я, и вместе мы начали пытаться помогать дру­гим.

 

 

 

Благодарение Богу, с тех пор как я бросил пить, я чувствую себя значительно лучше, и делаю свою работу лучше, и трачу меньше денег, и меньше теряю времени в праздных компаниях.

В следующие три года Леонард и я определенно тратили меньше времени в праздных компаниях и тратили меньше денег,— наоборот, мы собирали деньги для того, чтобы ос­новать центр реабилитации алкоголиков и наркоманов. Друзья видели нас входящими с протянутой рукой и тяже­ло вздыхали.

Позвольте мне сказать здесь немножко больше о Лео­нарде. Попросту он великий человек. Уйдя из большого промышленного бизнеса, он занялся общественным серви­сом. Служил нашим послом в Бельгии. Теперь он работает не только для Центра Бетти Форд, но и для других реаби­литационных учреждений в Калифорнийской пустыне — Тарнова (то место, куда Джой Круз возил Сьюзен делать снимки), это реабилитационный центр для детей, а также Лост-Хэдса, госпиталя, где могут лечиться люди с ограни­ченными средствами.

Единственное, что может на какое-то время отвлечь Леонарда от работы,— это игра в гольф. Его можно оха­рактеризовать как человека быстрых действий, и при этом он всегда выходит победителем, чистосердечен, непретен­циозен, весел, а самое главное, его любят.

Я вспоминаю апрель 1978 года и тот обед, на который я не хотела идти к Файестоунам и на котором настоял Перш. Как раз перед моей госпитализацией. Леонард ска­зал тогда Никки, что он хочет купить мне цветы: «Я хочу, чтобы у нее на ленточке на запястье была орхидея».— «Женщины не носят теперь ленточек на запястье»,— отве­тила ему Никки. Но Леонард был непреклонен: «Меня не волнует, носят они или не носят, я хочу, чтобы у нее было так».

Год спустя мы отправили его на лечение, и, когда он вернулся, что-то изменилось в нем. Изменение было столь очевидным для его друзей, что Уолтер Анненберг (он яв­ляется доверенным профессором Медицинского центра Эйзенхауэра) подверг его дотошному допросу. Казалось, у Леонарда появился внутренний покой, и Уолтер хотел по­нять, откуда это взялось, что Леонард для этого сделал: «Чем они тебя лечили? Что ты там выяснил?»

Леонард, который никогда не был высокопарным, даже говоря про важные вещи, сказал: «Я выяснил, что у меня аллергия к алкоголю. Вы можете считать, что у меня нару­шен антиалкогольный фильтр. Я привык постоянно пить, но мне нельзя больше пить. И я научился отказываться. И научился нуждаться в любви, понимании и помощи кон­сультанта и Высшей Силы».

После этой перемены Леонард позвонил мне как-то в большом возбуждении. Уолтер предполагал, что мы с Лео­нардом подумаем вместе и придем к нему с планом созда­ния центра лечения от алкоголизма в госпитале Эйзенхау­эра.

Ну, я уже как-то пыталась помочь Джою Крузу начать строительство лечебного центра в округе. Однажды мы по­шли смотреть старое ранчо, которое, как он думал, можно приспособить. Ранчо для гостей «Белое солнце» в Кан-три-Клаб было местом, куда приезжали на медовый месяц, и так продолжалось уже много лет.

Джой верил, что постепенно его можно оборудовать так же, как Газелден. Он также пытался убедить комитет директоров Медицинского центра Эйзенхауэра, что они должны открыть реабилитационное отделение. Но большо­го успеха не достиг. У Джоя создалось впечатление, что комитет не готов к такому решению. Но я знаю, мое вы­здоровление, выздоровление Леонарда и свидетельство профессора Уолтера Анненберга о благоговейности Леонарда все изменили.

В это время председатель комитета Джон Синн предло­жил президиуму: «Давайте возьмем да посмотрим, есть ли в этой идее Бетти и Леонарда что-то хорошее и ло­гичное».

Они взяли и посмотрели. И поддержали наше мнение, что в Качелла-Вэллей пьяниц больше, чем где-либо. Тре­бовалось больше центров для лечения алкоголизма. А был только один, несмотря на то что статистика показывала — многие автомобильные катастрофы в регионе связаны с алкоголем и наркотиками.

Стало обычным, что алкоголиков помещали на четыре-пять дней для лечения в отделениях скорой помощи, а затем отпускали. Алкоголик, оставленный на произвол судьбы, будет трезвым, может быть, тридцать дней, а за­тем снова начнет пить. Это была вращающаяся дверь. Иногда .они не могли даже получить направление в госпи­таль, хотя жаловались на боли в животе или в груди, на какие-то болезни, которые можно было лечить только в больнице.

Долорес Хоуп: Я была рада, что это дело, кажется, на­ходит хозяина и кто-то собирается что-то предпринять в этом отношении. У нас в Центре Эйзенхауэра постоянно возникали проблемы с госпитализацией алкоголиков: по условиям договора с отделениями скорой помощи мы, в сущности, не должны были брать этих больных. Нас все время критиковала «Медикар» и другие страховые органи­зации за то, что мы предоставляем койки алкоголикам. Бетти, дай ей Бог здоровья, убеждала комитет, что алкого­лизм — это болезнь и его нужно лечить так же, как мы ле­чим любые другие заболевания. И не обязательно в боль­ницах скорой помощи.

Ну, а мы — Джон Синн, Леонард и я — стали выяс­нять, сможем ли достать для центра деньги, и вначале на­шими самыми крупными спонсорами были Фонд Маккэл-люм и сам Леонард. Каждый дал по полмиллиона долла­ров. И я тоже добилась определенного успеха, хотя и дру­гого рода. Уолтер Пробсит, член комитета Центра Эйзен­хауэра, доставил нашу группу на самолете в Лас-Вегас на открытие гастролей Сэмми Дэвиса. Был большой обед, игры, потом представление, и все пили вино, веселились, и, как бы случайно, кто-то спросил: «Вы не предполагаете внести какую-нибудь сумму в проект Бетти?» И все начали вносить, а к концу вечера мы собрали четверть миллиона долларов.

Многие из этой публики являлись членами комитета Эйзенхауэра, и это меня очень вдохновляло, потому что я почувствовала, что мы действительно получаем их благо­словение.

Мы решили, что любой, кто даст полмиллиона долла­ров, получит право увековечить свое имя на камнях здаиия, и обнаружили, что у нас есть друзья, которые и не хо­тят этого,— они просто выписывали чеки, ничего не требуя взамен.

Мы с Леонардом получили урок от президента испол­нительного комитета большой нефтяной компании. Когда мы пришли к нему за деньгами, он спросил: «Сколько вы хотите?»—«Пятьдесят тысяч долларов»,— ответили мы. Мы прилетели на частном самолете, возвращаясь с уикенда с гольфом в Августе (Джорджия), и были гостями пре­зидента исполнительного комитета, поэтому чувствовали себя немножко неудобно, прося дотацию у хозяина, пусть и на хорошее дело. Он усмехнулся нашей неумелости. «Никогда не просите столько, сколько хотите,— сказал он.— Просите вдвое больше, тогда вы можете получить что надо». Он дал нам сто тысяч долларов.

Мы разъезжали. Поехали в Газелден, один из самых старых и хорошо известных центров реабилитации в стра­не, и взяли с собой бухгалтера, чтобы он посмотрел, как там ведутся счета. Так как Джой, Леонард и я побывали в различных лечебных центрах, мы перенимали опыт каждо­го. Мы приглашали специалистов, чтобы форсировать на­шу работу. Эд Джонсон — строитель и разработчик — по­ехал с нами, и у меня не хватает слов благодарности за его помощь.

Эд Джонсон: При осуществлении общественных про­ектов есть тенденция проводить бесконечные заседания множества комитетов. Иногда же полезно иметь несколько людей в таких комитетах, которые могут сказать: «Давайте делать дело, а не только заседать и планировать следую­щее заседание». Имея за плечами опыт строительства мно­гих домов и коммерческих зданий, я был в состоянии не­много помочь в составлении проекта. Долорес и верхушка вкладчиков Центра Эйзенхауэра предложили, чтобы мы расположились на его территории. Выбор шел между севе­ро-восточным углом и юго-восточным. Мы остановились на юго-востоке. Площадка занимала восемь акров. Нари­совали схемы. Расположение зданий было одобрено, об­щая концепция также была одобрена, и очень хороший коммерческий архитектор приступил к работе над первыми зданиями. Они выглядели, на мой вкус, немного однооб­разно, и поэтому мы расположили группы деревьев на фо­не слепых стен. Деньги мы собрали относительно быстро. К третьей го­довщине моей трезвости у нас было три миллиона долла­ров. И все это время мы также занимались юридическими вопросами, чтобы сразу начать строительство.

Мы рассчитали, что можем достичь высокого качества лечения за плату, составляющую одну треть от той, кото­рую берут в госпиталях скорой помощи. Но никаких уза­коненных ставок за больничное место предполагаемого на­ми типа в Калифорнии не было. Мы должны были угово­рить власть штата издать специальный законопроект и вы­нести его на рассмотрение в законодательный орган. К счастью, у меня был друг с хорошими связями.

Джерри Форд: Я связался с губернатором Брауном и членами законодательного собрания штата. Мы заполучи­ли на свою сторону ведущего сенатора, который обещал помочь, и благодаря его парламентскому искусству, а в по­следующем — помощи членов Калифорнийского законода­тельного собрания этот законопроект прошел и получил права гражданства. Сенатор умудрился вставить его как дополнительную статью к какому-то другому законопроек­ту, а потом я позвонил Джерри Брауну для гарантии, что он не наложит на него вето. Последствия этого заключа­лись в том, что через год, когда Центр был уже построен и функционировал, этот сенатор проходил переизбрание и позвонил в свою очередь мне. Он попросил нас с Бетти прийти и принять участие в фонде поддержки, и у нас не было выбора. Мы были перед ним в долгу.

Законопроект прошел через тридцать дней, но это было только начало. Затем комитет должен был подготовить устав. В течение года мы бесконечно мотались в Сакрамен­то и обратно, постоянно встречались с другими людьми, которые уже имели лечебные центры, с государственными служащими, с медиками штата. Большая дискуссия вспыхнула вокруг того, нужны ли круглосуточные дежур­ства сестер. Мы сказали, что не хотим этого.

Никки Файестоун: Они должны были добиться этого законопроекта, для того чтобы Центр мог стать незави­симым учреждением, не связанным структурно с боль­ницей. В то же время в нем должна была быть обеспе­чена такая же надежность, как в медицинском учреждении, но без дорогостоящего оборудования. Они не хотели, например, иметь кислород в каждой палате или круглосуточ­ные дежурства высококвалифицированных сестер. Ведь кислород и неотложную помощь можно было получить в двух минутах ходьбы — в Центре Эйзенхауэра. Быстрее, чем вы можете это сделать в целом ряде больших город­ских больниц. Вы могли пересечь газон от Центра Бетти Форд и сразу попасть в отделение неотложной помощи.

Леонард и Бетти работали месяц за месяцем с членами комитета, обсуждая все детали устава, решая, должно ли нужное слово использоваться с предлогами «к», «для», «ес­ли» или «но».

Когда они закончили устав и собрали обслуживающий персонал,— этим занимался Джой Круз,— вдруг все завершилось. Чудо! Конечно, они получали очень большую поддержку, и все равно это было чудо.

Мы должны были в течение года проходить испыта­тельный срок, потому что у нас был экспериментальный проект. Если этот проект не оправдает себя, если мы не сделаем то, что обещали, если не докажем, на что способ­ны,— нам не дадут разрешение на работу Центра. Через год мы получили разрешение и нас аккредитовали. Мы по­лностью отработали характер лечения и тип больничного места, которые власти штата, а также страховые компании нашли целесообразными.

Временами, когда мы продирались сквозь те бесконеч­ные заседания в Сакраменто, я испытывала особую благо­дарность к Джону Синну, который был нашим якорем спа­сения. Президент больничного объединения, он прекрасно ориентировался в лабиринтах государственной бюрократи­ческой и больничной администрации. Все больницы орга­низуются в соответствии с утвержденными правилами. Имеются правила относительно того, как выбрасывать му­сор, имеются правила, как раздавать лекарства. Леонарда все это ужасно раздражало. Он хотел побыстрее все за­кончить. «Мы уже это обсудили,— говорил он,— мы знаем, что можем обеспечить качественное лечение в нетрадици­онной обстановке за низкую плату. Что еще нужно?!» Это был вопль человека, который много лет успешно занимал­ся большим бизнесом и вдруг уперся головой в бюрократи­ческую стену. Но мы ее пробили.

Где-то в середине пути создания нашего Центра Лео­нард, Джой Круз и Джон Синн спросили меня, могут ли они назвать новое лечебное учреждение Центром Бетти Форд. Я ответила, что это для меня большая честь, но не думаю, что решение правильное. «Что вы пытаетесь сде­лать,— сказала я,— загнать меня в угол? Чтобы я никогда не имела больше возможности снова выпить?» Они убеди­ли меня, что это оказало бы благоприятное воздействие на дело, хотя и шло определенно против моей воли. Более то­го, они сделали меня президентом комитета.

Я люблю эту работу, она к тому же дает мне возмож­ность поважничать перед мужем. Я говорю: «Милый, ты только бывший президент, а я действующий».

Та трезвенность, через которую я прошла, пока строил­ся Центр, была изнурительной. Я была выздоравливающим алкоголиком, который хотел бы иметь свой голос в каждом решаемом вопросе, быть в каждой бочке затыч­кой. Дух безупречности и совершенства снова овладел мной.

Если мы с Леонардом не оказывались в разъездах, за­зывая пожертвователей, я путешествовала с Джерри. Мы объехали весь мир — Париж, Токио, полдюжины других мест. Были в Гранд-Рапидс на открытии музея Джеральда Р. Форда. Ездили в Детройт на съезд партии республикан­цев для выборов кандидата в Президенты    в 1980 году.

В Детройте я произнесла много молитв, особенно «Боже, это в твоих руках...». Потому что все выглядело так, что кандидатуру Джерри могли обсуждать вместе с Рейганом. У меня не было желания возвращаться в Бе­лый дом, и я любила Калифорнийскую пустыню, но знала, что не стану давить на мужа. Думала о потере Центра Бетти Форд, о нашей только что начатой работе, о близ­кой мне группе поддержки. И все это я брошу. Абсолют­но все. И упорно повторяла: «Это твоя воля, Господи, не моя»— в близкой надежде, что Он может счесть для себя удобным направить свою волю в нужном мне на­правлении.

Джерри Форд: В 1979 году мне оказали значительную поддержку, рассчитывая на то, что я соглашусь на выдви­жение своей кандидатуры на пост Президента от респуб­ликанской партии. Я рассмотрел все плюсы и минусы — я мог проиграть при выдвижении кандидатуры. А если бы даже выиграл на этом этапе, мог быть не избран на выбо­рах. Казалось более разумным не участвовать в кампании. Это выглядело бы, кроме того, отзвуком конфронтации между Рейганом и мной в 1976 году — ядовитой, противо-естественной и в конце концов подвергшей риску возмож­ность победы республиканцев в ноябре 1976 года.

В июне 1980 года, после того как я сделал заявление для прессы, что не буду выдвигаться на выборы кандидата от партии, Президент Рейган позвонил мне и сказал, что хотел бы приехать поговорить со мной, и мы встретились в моем офисе. Он сказал, что надеется, что я буду в одном избирательном списке вместе с ним. Я ответил, что не хо­чу быть Вице-Президентом. «Я могу сделать гораздо боль­ше для вас во время выборной кампании,— сказал я,— и я это сделаю».

Думал, дело улажено. Потом мы с Бетти прилетели в Детройт, и на следующий день Президент Рейган снова сказал, что он хотел бы меня видеть. И когда он при­шел — это как раз был день моего рождения,— он принес в подарок «трубку мира». Он снова сказал, что они хотят, чтобы я был в списке. Я ответил, что, учитывая его про­сьбу, готов обсудить это. Мы выбрали четырех человек — Генри Киссинджера, Салана Гринспэна, Боба Бэррэта и Джека Мэрша — все они были в Белом доме при моем президентстве,— для того чтобы они встретились с четырь­мя представителями из окружения Рейгана и попытались представить в письменной форме, какие у меня были бы обязанности на посту Вице-Президента.

Приблизительно через тридцать шесть часов стало оче­видно, что это невозможно, и я сказал Президенту Рейгану: «Думаю, нам не стоит пытаться это делать».

Выздоровление Бетти никогда не обсуждалось при этом, но, если бы я стал Президентом или Вице-Президен­том и это как-то повредило бы ее выздоровлению, я никог­да не простил бы себе. И хотя это не обсуждалось откры­то, подсознательно это был один из аргументов отказа.

Я не знала, как благодарить судьбу за то, что все так произошло. Я успокоилась. Моя новая жизнь здорового человека была замечательной, и я была рада покончить с политикой. Достаточно я съела цыплят табака и достаточ­но высидела на различных собраниях, чтобы заслужить прощение Президента. Когда-то, еще в Белом доме, я бро­сила дерзкую реплику, что первая леди должна получать зарплату, потому что она все время на работе. Уверена и сейчас, что была права.

Когда ваш муж на службе, вы являетесь как бы его продолжением. Вы не должны открыто выражать свои чувства, а я никогда не держала рот закрытым, если у меня было определенное мнение. В Белом доме я обнималась с членами общества «Одинаковые права для дефективных» и рассказала, как обследовалась у психиатра. Многие мои публичные выступления могли бы повредить менее сильно­му человеку, чем Джерри.

Даже в Детройте я должна была все еще соблюдать осторожность. Я приехала в Мичиган, зная, что там пред­полагается марш в защиту прав женщин. Взяла с собой белое платье, потому что участники просили надеть белое, и хотела быть среди них. Не могу вам даже сказать, сколь­ко республиканцев отговаривали меня от этого. Они гово­рили, что, если я буду там маршировать, это нехорошо от­разится на партии. Я ужасно злилась. Республиканцы пер­вые поддержали в свое время движение в защиту прав женщин, а теперь они выбрасывали этот пункт программы из своей платформы. Наконец сам Джерри попросил меня не ходить. «Как одолжение»,— добавил он. Он не сказал мне — не смей, потому что, если кто-то говорит мне, что я не могу чего-то делать, я всегда должна доказать, что мо­гу. Хотя и стараюсь исправить в себе эту черту по мере развития моей трезвости.

Итак, я не участвовала в марше. Я стояла в отеле у ок­на нашего номер--люкс и наблюдала парад как покорная жена и обманутая в надеждах феминистка в одном и том же дрожащем теле.

На другой день из этого окна я увидела нечто порази­тельное.

Энн Кален: «Ренессанс центр-отель» представляет собой три огромные стеклянные башни. Он такой большой, что надо бросать хлебные крошки, как мальчик с пальчик, чтобы не заблудиться.

Когда мы там жили, поднялся дикий ураган, и нам по­звонили снизу из холла, чтобы мы закрыли жалюзи на случай, если стекла разобьются, и находились ближе к противоположной от окна стене. Я прилепилась к внутрен­ней стене, огляделась в поисках миссис Форд и увидела, что она стояла прямо перед окном.

Да, я фаталистка. А ураган был удивительный, удиви­тельный каприз природы. Хотелось смотреть и наблюдать, до чего же все это дойдет. Я бы ни за что на свете не про­пустила такого зрелища.

Энн Кален: Она фаталистка. В 1980 году происходили не только десятки деловых собраний относительно Центра, по это был пик ораторской деятельности миссис Форд. Мы летели в самолете — это был маленький реактивный само­лет,— следуя из Вестчестера во Флориду, и попали в еще один ужасный ураган. Президент был с нами, он летел на переговоры в Бока-Рэтон, а миссис Форд собиралась вы­ступать с речью в Форт-Лаудердейле в Обществе эманси­пации женщин. Молнии сверкали со всех сторон, нельзя было уклониться ни вправо, ни влево, бутерброды летали по кабине. В какой-то момент стрела молнии прошла прямо через самолет. Но Президент и миссис Форд спо­койно сидели, рука в руке, и она ему сказала: «Ну, доро­гой, может быть, это и есть именно то». А я сказала: «За­мечательно, но разве вам обязательно брать меня туда с собой?»

Это проходит через ваш мозг: интересно, это, видимо, последний мой полет. Однажды, когда я была молодая, как Энн, и это было более серьезно, потому что дома оста­вались четверо малышей, мы летели из Эспена в слепом снежном урагане. Для нас это было исключением, мы обычно не летали вместе. Мы мчались прямо на горы, и даже консольные части крыльев самолета не были вид­ны. Ощущение было как в балете. Никто не говорил ни слова, мы все только наблюдали за высотометром и молились Богу, чтобы самолет перелетел через эти горы.

У человека в эти моменты должно быть чувство юмора. Тут может наступить конец чьей-то жизни, и ничего не по­делаешь. Тут нельзя сказать: «Остановись, я еще не го­тов!»

Случаются страшные вещи. Я стояла на своей кухне, когда позвонил мой муж и сказал, что убит Президент Кеннеди. Мы были в Токио, когда получили известие, что стреляли в Президента Рейгана. Когда Джерри был Пре­зидентом, два фанатика пытались убить его. Каддафи пу­гал, что у него есть террористы прямо здесь, в Соеди­ненных Штатах. Но я никогда не тратила время на пе­реживания относительно возможных несчастий. Ведь и мяч для гольфа может пролететь над крышей и ударить меня по голове, когда я срезаю розы. Я верю, что, когда настанет черед, вы отправитесь в землю обетованную. Бу­дем надеяться. Очень мы веселились — Файестоуны и Форды — мы хорошо проводили время. И когда еще выпивали, и когда стали трезвенниками.

В Париже я купила свой первый и единственный костюм от Шанель. В Джакарте кормила великолепных тропических птиц и только недавно поняла, что запуска­ла свою руку в кучу белых жирных личинок.

Люди вокруг нас пили, но это не волновало ни Леонар­да, ни меня. За время лечения мы поняли многое, в том числе и то, что это наше право выбора — пить или не пить. Хотя иногда, к нашему удивлению, кто-нибудь выби­рал за нас. Я помню, как однажды на званом обеде в ресторане — мы были гостями, как и Файестоуны, — пос­ле рыбного блюда был подан лед. Как только я зачерпнула пару полных ложек льда, поняла, что это шампанское, чистое шампанское, замороженное, а потом его, видимо, перепутали и подали вместо обычного льда.

Я сидела с поднятой ложкой, думая, что это пора­зительно, и смотрела через стол на Леонарда — он тоже сидел с поднятой ложкой. Это был ранний пери­од его трезвости, только первый год. Наши глаза встре­тились, мы улыбнулись, сказали «м-да» и опустили ложки.

Для выздоравливающего человека очень опасен этот первый кусок, глоток, глыба любого алкоголя.

Полное воздержание — единственная гарантия трез­вости. Ведь для некоторых людей достаточно и одной рюмки. Они приходят в себя только через неделю или две после полного запоя и никогда больше не возвращаются в группы поддержки.

Если даже вы «эпизодический» алкоголик, эта первая выпивка также опасна. Вы начинаете рассуждать: «Ну, я же не свалился и не позеленел, может, все только думают, что я слабый, может быть, для меня выпивка совсем и не страшна». Если, по счастью, вы не запьете с первого раза, то на следующей неделе вы говорите себе: «Если этот бокал вина на прошлой неделе не повредил мне, то, думаю, могу выпить еще один». А если и второй пройдет, то будет уже слишком поздно — вы на пути к беде.

Потому и говорится, что нет десятой рюмки, или две­надцатой, или сотой. Есть первая, от которой необходимо отказаться. Эта первая выпивка все переворачивает и на­чинает подсекать правду. Поэтому алкоголики не могут пить вообще нисколько, если только хотят остаться здо­ровыми. 18 сентября 1981 года, немногим более чем за год до основания Центра Бетти Форд, мы открыли музей Дже­ральда Р. Форда. Только человек, столь любимый многими, мог собрать подобную массу народа в Гранд-Рапидс. При­ехали Рейганы, и Буши, и Президент Франции, министр иностранных дел Японии, премьер-министр Канады, Пре­зидент Мексики, и леди Берд Джонсон, и Тэдди Кеннеди, и Тип О'Нэйл, и Боб Доул, и Маргарет Трумэн.

Боб Хоуп организовал специальную телевизионную пе­редачу из Гранд-Рапидс. Я была его партнершей в корот­ком танцевальном выступлении. В представлении участ­вовала и марширующая колонна Мичиганского универси­тета. Были банкеты ночью, парады днем, было много всего праздничного и живописного.

Я стояла на плывущем помосте, погода была холодная, толпа такая огромная, что потребовалось участие полиции для контроля, что совершенно необычно для Гранд-Ра­пидс. По правде говоря, я со своими агентами оказалась стиснута в середине сборища, в то время как мне пола­галось быть в музее с мужем, чтобы приветствовать Рей­ганов. Но мы не могли пробиться. C'est la guerre[2].

Установили связь для центрального телевидения на два дня, а агентов службы госбезопасности набралось в отель столько со всеми этими главами государств, что невозможно было ни подняться, ни спуститься на лифте.

Музей оказался совершенно блестящим. На берегу ре­ки, в центре огромного ухоженного парка. Среди экспона­тов — памятные вещи, документы из Государственного департамента. Я же перерыла много старых сундуков, разыскивая детские ботиночки Джерри и его детскую одежду. Его мать сохранила его форму бойскаута, мор­скую форму, и это одни из самых милых вещей в музее. Это не памятник величия, а памятник обыкновенному че­ловеку. Это музей в городе, где Джерри вырос, в городе, который знал его школьником, футболистом, сыном людей среднего класса, ставшим Президентом США. Музей как бы говорит — этот путь может пройти каждый.

Одна из самых красивых вещей в музее — полное вос­произведение в натуральную величину Овального кабинета в Белом доме. Он сделан абсолютно со всеми деталями — с орнаментальной лепкой в виде листьев вокруг дверей, с занавесками, обстановкой. Мебель представлена такой, какой она была, когда Джерри был Президентом. Часы, книги, семейные фотографии — все на тех же местах.

Люди приходят туда и внезапно замолкают. Это не­объяснимо. Так же было в настоящем Овальном ка­бинете.

В 1980, 1981 и 1982 годах я много путешествовала. Некоторые поездки совершались для удовольствия, неко­торые по необходимости, большинство — с целью добыва­ния денег для Центра Бетти Форд. Всегда главным было создание Центра. Я хотела участвовать во всем. Помо­гала выбирать стулья, ковры, картины на стены, покрыва­ла для кроватей. И помогала набирать персонал.

Джон Шварцлос: Впервые я встретился с Бетти в фев­рале 1982-го. Я был консультантом в Фонде Газелдена в штате Миннесота; кроме того, я участвовал в программе для лечения алкоголиков в Пиории (Иллинойс), и пред­ставители Газелдена рекомендовали меня Джою Крузу. Джой был медицинским директором Центра Бетти Форд, а они искали директора для программы. Это было еще до открытия Центра.

Когда Бетти говорила со мной, мы обсуждали мое от­ношение к лечению, но особенно к программе «Аноним­ных алкоголиков» и к идеалам программы Центра Бетти Форд. Мне стало ясно, что она хочет убедиться, удастся ли мне, не алкоголику, осуществить такую программу.

Она задавала и другие вопросы. Что для вас в жизни является важным? Каковы ваши интересы?

Через месяц мне позвонили и предложили работу в Центре.

У меня уже был опыт работы в этой области. Я за­нимался этим с 1972 года, десять лет, с тех пор, как по­лучил степень магистра психологии. Некоторое время я трудился в государственной больнице в Иллинойсе, и од­но из отделений, в котором я работал, было для лечения алкоголиков. Затем я провел пару семестров в отделении психических больных. Контраст был потрясающим. В ал­когольном можно было наблюдать определенный поло­жительный результат. Мы видели, как выздоравливают мужчины и женщины. Меня это очень вдохновляло, но в то время специалисты с академической степенью не за­нимались алкоголизмом. Один из моих профессоров ска­зал: «Джон, у вас такое блестящее будущее, не тратьте свою жизнь на свору пьяниц». До сегодняшнего дня это привычная точка зрения. Один доктор недавно посетил Центр Бетти Форд и расска­зал нам, что в его городе 90 процентов мест для алкого­ликов и наркоманов — в психиатрических больницах. Там, где они должны быть, по мнению руководства. И это в 1986-м!

Конечно, большую часть времени такие больные на­ходятся там не добровольно, но дело в том, что это един­ственное место в городе, где лечат алкоголизм. Все это показывает, как много нам еще надо делать в этом направ­лении.

Другие посетители Центра Бетти Форд страшно удив­ляются, что он располагается открыто, больные могут сво­бодно приходить туда и гулять по территории Центра.

Это относится не только к не городским жителям, у ко­торых еще дикие, если можно так сказать, представле­ния об алкоголиках. Наши рабочие кухни спрашивали, со­бираемся ли мы давать больным ножи и вилки, а когда мы готовились к открытию, нас буквально атаковали вопроса­ми жители города: собирается ли Медицинский центр Эй­зенхауэра усилить охрану на своей территории? Не опас­но ли иметь так много стеклянных окон в здании? Во­обще-то они просто могли спросить: «Видели ли вы фильм «Полет над гнездом кукушки»?» Потому что это и было их представление об алкоголиках как о сумасшедших, ко­торых надо держать взаперти.

Когда я был приглашен в Газелден для разработки больничной программы, меня привезли в Миннесотский госпиталь и поместили туда как больного на пять недель. Мне было сказано: «Хотя у вас и нет зависимости, но по­смотрите, как изучение программы «Анонимных алкоголи­ков» повлияет на вашу жизнь». И именно тогда впервые я начал работать над программой для себя, приняв поло­жение, что не я контролирую течение своей жизни, а Бог.

Это было очень хорошим уроком.

В Центре Бетти Форд мы тоже проводили весь персо­нал через лечебную программу, чтобы они прочувствова­ли на себе, что должны понять больные.

7 сентября 1982 года мы собрали персонал из 24 чело­век и начали для них курс интенсивной тренировки. Из Газелдена прислали Двух человек для помощи, и Бетти в первый день встречала каждого лично. Она была одета в защитный шлем, потому что строительство зданий еще заканчивалось. С каждым она здоровалась за руку и да­вала понять, каким значительным он был в ее глазах.

Мы назначили церемонию открытия Центра на 3 ок­тября и на следующее утро открыли прием. За несколько дней мы провели то, что можно назвать учебными манев­рами — наверное, это подходящее выражение. Группа персонала из Центра Эйзенхауэра (сестры, кухонные ра­ботники, бухгалтеры) плюс некоторые из наших алкого­ликов (добровольцы из «АА», Леонард и я) пришли для апробации Центра. Мы играли роль больных, а персонал практиковался на нас.

 

Я    увидел   цветы,    которые    начали расти среди камней...

Нас было около двадцати человек, играющих роль под­опытных морских свинок в группе на учебных маневрах. Нам предложили высказать свое мнение о еде, койках, о том, как работают душевые, а также лечебное оборудова­ние. Все это продолжалось только три дня и две ночи, но мы все проводили эксперимент с невероятным воодушевле­нием и полной отдачей.

Джон Шварцлос: Я должен был решить, кто будет на­ходиться в палате с Бетти, и я выбрал молодую женщи­ну — врача-терапевта из госпиталя Эйзенхауэра. Она была молчуньей, а я не хотел, чтобы кто-то продал историю Бетти в газету «Нейшнл инквайрер». Я также сказал кон­сультантам, некоторые из которых были просто напуганы присутствием Бетти, что они не должны заниматься глу­бокой терапией ни с ней, ни с Леонардом.

Глубокая терапия или не глубокая — разве у нас было для этого время? Леонард и я были страшно заняты. Мы открывали не только новые здания, но и новую программу, и все нужно было утрясти. Работают ли двери? Всего ли хватает на продуктовых полках в кафетерии? Не очень ли скучны некоторые учебные фильмы?

Я была старшей — в каждом доме есть старшая или с старший, и они должны поддержать каждого в том, что работа сделана хорошо. Если у вас какая-то проблема, вы идете   к старшему.   Если ваша кровать заправлена неправильно, старшая должна поправить ее. По крайней ме­ре, они хоть не заставляли меня убирать душевые, в Лонг-Бич я это делала. Но смешно думать, что есть кто-то, кто не мог бы убрать свой дом, будучи ответственным за это перед девятнадцатью другими людьми.

Мы прошли весь курс. В приемном покое были запи­саны наши истории болезни, подписана дюжина разных бланков, обеспечивающих формальности. Консультанты апробировали свои лекции и магнитофонные записи на двадцати из нас, а мы написали свои критические заме­чания и отдали им. Мы не подписались, не посмели.

Одна из лекций — Джона Шварцлоса — привела меня в восторг. Речь шла о выздоровлении. Джон говорил: «При простуде вы знаете, что поправитесь через несколько дней; после большой операции вы знаете: это потребует более продолжительного времени. Но при хронических за­болеваниях — артритах, диабете, химической зависимо­сти — нет четкого начала и нет четкого конца. Вы не мо­жете сказать: «6 марта я заболел диабетом, а 5-го у меня его еще не было». Так не бывает».

Он говорил нам, что алкоголики должны иметь по­стоянно развивающийся творческий план выздоровления, основой которого являются наши жизни.

Мир лечения, как ясно тому, кто идет через него, явля­ется нереальным. Вы хотите, чтобы все эти объятия и вза­имоподдержки существовали в реальном мире, но этого нет. Сидеть ночью в купальном халате рядом с тремя дру­гими больными в таких же халатах, рассказывая свои истории и жизненный путь, может быть, даже важнее, чем групповая терапия, лекции и прочее.

На третий день нашей подготовки — мы пришли туда во вторник, а собирались домой в четверг — у нас была церемония вручения медалей. Обычно в Центре Бетти Форд вам вручают медаль после полного курса четырех или шестинедельного лечения. Все пришли в наш холл — консультанты и больные; и бронзовые медали, размером около половины доллара с молитвой мудрости на одной стороне и эмблемой пяти звезд Главного центра Эйзенхау­эра на другой, передавались персоналом из рук в руки. При этом каждый говорил несколько слов о покидающем Центр больном, которому предназначалась медаль.

На церемонии присутствовали гости: представители Центра Эйзенхауэра, включая президента Джона Синна и его жену Джоан, а также некоторые из наших мужей и жен. Это было трогательно. Один мужчина — администратор из Центра Эйзенхауэра, который был одним из наших псевдобольных, сказал: «Я научился здесь быть самим со­бой». Он благодарил своего консультанта за напоминание о том, что, теряя, мы выигрываем. Неплохие успехи за три дня работы.

Консультант Леонарда сказал, что сначала он думал — Леонард собирается удрать. «Я пришел вчера на работу в восемь утра, смотрю, а он стоит у дороги и начинает рассказывать мне путаную историю о том, что среди его двух пижам было две куртки и не оказалось ни одной пары штанов и что жена несет ему пижаму. Во вся­ком случае, все обошлось, вы с нами, Лен, и это пре­красно».

Леонард рассказал, что, когда члены правления проси­ли его и меня возглавить конкретную работу по реализации этого проекта, у нас было три проблемы: сможем ли мы достать деньги, как воплотится наш план в реальную работу и сможем ли мы найти настоящих консультантов и директора, потому что без настоящих кадров мы бы ни­чего не смогли сделать.

«Эти учебные маневры показывают, — сказал он, — что мы имеем потрясающую программу. И что дает мне уве­ренность даже больше, чем собственные размышления, — так это тот факт, что те неалкоголики, которые были здесь последние пару дней, находятся под таким сильным впечатлением, так взволнованы и так потрясены тем, через что они прошли».

В конце церемонии вручения медалей Джон Шварцлос представил «главного тренера нашей команды» Джоя Кру-за. И когда Джой вышел вперед, один из консультантов выкрикнул, как на стадионе: «Держать!» Джой засмеялся вместе с другими и ответил: «Они начнут держать игру после пяти недель такой тренировки».

Джой сказал, что наш штат консультантов и группы поддержки похожи на скаковых лошадей, которых держат на привязи, а они страстно стремятся вырваться. Он гово­рил о больных, которые записаны для поступления на следующей неделе.

Затем Джой прямо обратился к нашим гостям: «Вы мо­жете видеть сами, что в течение очень короткого времени создано место для духовного возрождения». Он сказал, что здесь будут обновляться жизни людей.

В конце программы мы встали в круг, взялись за руки и прочитали молитву мудрости. В противоположность мнению многих, молитва мудрости не заимствована у «Ано­нимных алкоголиков». Она создана протестантским теоло­гом Рейнхольдом Нибуром, чьи интеллектуальные схо­ластические писания нелегко усваивались обычным сред­ним читателем. Но эта молитва такая ясная и бодрящая, как вода из горного родника. Вот она:

Господи, пошли мне душевный покой принять то, Что я не могу изменить.

Пошли мне мужество изменить то, что я могу, И мудрость, чтобы отличить одно от другого.

Многие группы поддержки заканчивали свои собрания этими словами, но молитва длиннее. Она продолжается:

Живи каждым отпущенным днем,

Радуйся каждому мигу жизни,

Смирись с лишениями На пути к покою.

Прими, как сделал это Он,

Грешный мир таким,

Каков он есть,

А не таким, как бы тебе хотелось.

Поверь, что Он сделает

Все, если ты

Доверишься Его воле.

Тогда ты будешь благоразумно

Радостным в этой жизни

И безмерно счастливым

С Ним во веки веков.

Аминь.

Еще раз аминь. Принять мир, как он есть, принять каждый отпущенный день — это совет, который необходим алкоголику, это неплохой совет для каждого, и мне он был нужен больше всех. Когда закрылась церемония вру­чения медалей, мне казалось, что нужно сделать еще миллион мелочей, прежде чем мы сможем открыть центр.

Это были детали, которые мы, по-видимому, упустили, и это удручало меня. Мы обнаружили, что ванные ком­наты недооборудованы, и я поехала в универмаг, сопровож­даемая секретными агентами, ходила по магазину, соби­рая мыльницы, футляры для зубных щеток и стаканы. Не было времени заказывать их. Мы должны были иметь эти вещи сегодня, вскоре в этих комнатах уже появятся больные. Я не беспокоилась о крупных вещах. Я знала, у нас ве­ликолепные консультанты, мы провели активные розыски и выудили их со всех концов страны — Миннесоты, Луизи­аны, Калифорнии. Искали самых здоровых людей, каких только могли найти. Некоторые были выздоравливающими алкоголиками, но не все.

Джон Шварцлос: Помощь алкоголикам является боль­шим и тяжелым делом, потому что человек сам очень пе­реживает. Я помню, в начале моей работы одна моя боль­ная покончила жизнь самоубийством. Я был ошеломлен. Это случилось в Пиории, женщина старалась изо всех сил, находясь в периоде раннего выздоровления, она не пила семь или восемь месяцев, а потом застрелилась.

Вы встречаетесь с ужасными вещами. Вы думаете: «Если бы я был немножко более внимательным, немножко более ответственным, если бы я сделал то или это!» А потом вы на похоронах, никто не знает, кто вы, семья вас не знает. А вы плачете и все удивляются: что это за парень здесь?

Первый совет тем, у кого тяжелая работа, — научиться не приносить работу с собой домой. Консультанты прихо­дят каждое утро в здание, где у них по семь — десять больных, каждый на разной стадии лечения, и они должны быть в состоянии сказать этим больным: «Я чувствую вашу боль, я понимаю вашу боль, но я не могу взять ее себе. Она ваша. Я хочу помочь вам почувствовать это и потом освободиться от нее».

Иногда очень трудно заставить понять нового консуль­танта, что он не может спасти весь мир, он может быть только гидом. Когда я говорю, что мы искали здоровых людей, то не имею в виду, что у них не было проблем. Я имею в виду людей, которые работали над своими проб­лемами, людей, которые развивались эмоционально. И мы нашли их. И теперь они редко от нас уходят.

Вечером, накануне открытия Центра Бетти Форд, Джерри и я пошли туда. Было уже почти темно, и мы про­шли по трем законченным зданиям: зданию имени Файе-стоуна (администрация), зданию имени Маккэллюма и западному (жилой корпус). Все высокопоставленные гос­ти, которые, как предполагалось, приедут на открытие, также приглашались совершить тур по помещениям, и я хотела быть уверенной, что все будет без сучка и без за­доринки. Мой обычно такой гордый муж шел рядом, и я удивлялась, как старательно он включал и выключал свет и поправлял картины на стенах.

Было так много необычного и нового в том, что мы де­лали, и мне хотелось, чтобы это выглядело наилучшим об­разом. Теперь смешно думать об этом, потому что Центр так сильно изменился с тех пор, как мы впервые откры­лись. Изменилась и я. Так же, как меняется все вокруг.

 

 

 

Знаете ли вы, что это такое,

быть любимым незнакомыми?

В первый день мы приняли двух больных и трех на следующий. В течение недели двадцать коек здания Мак-кэллюма были заполнены.

Джон Шварцлос: То, с какой быстротой заполнялся Центр Бетти Форд, удивляло всех нас. Конечно, надежды были большие, но мы предполагали постепенный рост поступлений больных, а не бум. Я наблюдал за Бетти и удивлялся, как человек может оставаться скромным, ког­да каждый говорит: «Миссис Форд, вы спасли мне жизнь». Но она всегда считала, что это Бог осуществляет через нее свою волю и то, что она стала первой леди, было знаком судьбы. Эта новая возможность помочь другим выздоравливающим алкоголикам, пройдя через собствен­ное выздоровление, была также вмешательством судьбы.

В первое время она старалась всем угодить. Кто-нибудь мог позвонить и сказать: «Миссис Форд, вы, видимо, не пом­ните меня, но у меня есть шурин в Нью-Орлеане, не могли бы вы взять его на лечение?» И она звонила мне: «Мы обязательно должны взять его, и немедленно». Я отвечал: «Бетти, нет никакой срочности в лечении токсикомании. Если парню нужно неотложное вмешательство, пусть его направят в больницу скорой помощи, а как только у нас появится место, мы его возьмем».

Мы не можем никому отказывать, чтобы иметь от­дельные палаты для так называемых очень важных персон или их родственников. Любой больной заносится в об­щий список очереди на госпитализацию и извещается, когда освобождается место. Мы думаем: какой-нибудь Джон Шму, безработный откуда-то из Сан-Диего, так же важен для нас, как, например, друг члена нашего комитета директоров. Бетти хочет, чтобы каждый в Центре получал лечение как очень важная персона.

В первый год у нас постоянно было ощущение встречи с неожиданными обстоятельствами. Мы думали, что бу­дем заполняться постепенно, мы думали, что большинство больных будут из Южной Калифорнии, мы не ожидали такого большого интереса к нам мужчин и женщин со всех концов США и из многих других стран.

Однажды Бетти и я делали обход Центра с представи­телями большой корпорации, один из них повернулся к ней и сказал: «Здесь так красиво, мы пришлем сюда наших администраторов». Я был очень горд за нее, потому что она посмотрела на этого человека и ответила: «Лучше пришлите к нам ваших шоферюг, зачем нам ваши адми­нистраторы?»

Виноват в этом морской флот. Я сделала мои первые неуверенные шаги к выздоровлению вместе с множеством матросов, у которых не было кредитного фонда. Пэт Бе­недикт, на которую я так часто опиралась в поисках силы и сердечной доброты, проводила свои праздничные дни в ресторанчиках раздавая бесплатные обеды бездомным. И я решила, что наша программа не только для богатых и знаменитых. Она должна быть для каждого, иначе не бу­дет эффективной.

Иногда я думала, что она вообще не будет эффектив­ной. Мы работали уже около шести месяцев, когда на собрании комитета Джона Шварцлоса спросили, какие со­общения имеются о наших больных. Джон ответил: «Удов­летворительные». Но была пара местных жителей, которые после выписки начали очень быстро употреблять алкоголь снова. Понятно, что о местных больных новости распро­страняются быстро. Это очень огорчало меня. Каждую не­удачу я воспринимала как личный провал. Я сказала об этом на заседании комитета: «Это вредит нашей репу­тации. Это отражается на Центре. Это отражается на мне».

Леонард положил мне руку на плечо: «Что было бы, если бы я расстраивался из-за каждой лопнувшей авто­мобильной покрышки, на которой стоит мое имя?» Все рассмеялись. Но имя Центра обязывает так же, как честь. Поэтому если даже никто не будет поддерживать мою ответственность, я буду поддерживать ее сама.

Не так давно я пошла на собрание группы поддержки, одна женщина выступила и сказала: «Мой муж и я — оба алкоголики, мы были у Бетти Форд». Я съежилась. В такие моменты я всегда удивляюсь, почему люди не могут просто сказать: «Мы были на лечении». Но ничего не могу поделать. Даже Джон Шварцлос направляет к Бетти Форд и говорит: «Здесь, у Бетти Форд». В Нью-Йорке есть груп­па наших коллег, которые называют Центр «вотчина Бет­ти» и спрашивают друг друга: «Вы получили сведения за месяц из вотчины Бетти?» Трудно объяснить каждому, что это такое — иметь свое имя на чем-то, как будто тебе платят за то, чего ты не сделал. Я бываю на собраниях, где обязательно кто-нибудь подходит и благодарит меня. А я обнимаю его и говорю: «Не благодарите меня, бла­годарите себя. Это вы сделали. С Божьей помощью».

С самого начала мы хотели, чтобы каждый больной в Центре ощутил значение своей личности и свою значи­мость. То же самое относится и к консультантам. Мы счи­тали их работу такой же важной для лечения, как и работу любого доктора. Именно они ведут наших больных в лече­нии и выздоровлении.

Консультативная деятельность при лечении алкоголи­ков возникла не так давно, и она не очень-то высоко оплачивалась. Мы решили изменить это положение. Наши консультанты получают высокую зарплату, конечно, не по критериям большого бизнеса, а по сравнению с другими в той же сфере деятельности. Но мы много с них и спра­шиваем. У нас вообще высокие требования. Мы не пригла­шаем консультантов, если они не имеют более трех лет опыта работы. Нас просили использовать консультантов и из других центров. Но пока я жива, этого не будет. Когда откроется здание имени Фишера, у нас будет еще восемь­десят мест, по двадцать в каждом из четырех отделений, и это как раз столько, сколько мы хотим.

Наш штат постоянно совершенствуется, наряду с кон­сультантами работают врачи, сестры, священники, психо­логи, специалисты по лечебной физкультуре, диетологи. О каждом больном заботятся от 10 до 15 человек.

Но больной все же должен работать. Нелегко по­нять это больному человеку. Обычно если кто-то поступа­ет в больницу, он там лежит, а другие люди его обслужи­вают. В Центре мы должны повторять снова и снова: «Мы не собираемся что-то для вас делать, не собираемся колоть вас, не собираемся давать таблетки или колдовать. Вы должны делать это сами, а как делать, вы поймете, если будете слушать, наблюдать и заставите себя чувствовать». Некоторые другие лечебные учреждения имеют более либеральные порядки — телефоны в палатах, отпуска на ночь домой, посетители семь дней в неделю. Мы говорим: «Знаете, вы здесь не для того, чтобы прогуливаться». Наше лечение очень интенсивное. Один журнал написал, что мы напоминаем учебный лагерь новобранцев. Я думаю, это не очень-то хорошо, но мы серьезно относимся к на­шей программе, она не домашняя вечеринка. Именно по­этому больные, которые хотят поступить к нам, должны позвонить сами в наш приемный офис. Мы не позволяем родителям или друзьям заниматься организацией госпи­тализации. Больной действительно должен сам желать, чтобы ему помогли. В тех редких случаях, когда приходи­лось уговаривать пойти на лечение какого-нибудь нарко­мана, это обычно заканчивалось плохо. Я помню молодую женщину, муж которой заявил ей, что бросит ее, если она не будет вести трезвый образ жизни. Она поступила пол­ная злобы на нас и каждый вечер, когда была ее очередь звонить по телефону, жаловалась своему мужу: «Это банда лунатиков, они сведут меня с ума, приезжай и забери меня отсюда». Такие вещи плохо влияют на больных и плохо отражаются на работе Центра.

Пациенты говорили мне, что ни от кого не получали так много сочувствия и любви, как от персонала Центра Бетти Форд. Каждый вновь поступающий полностью об­следовался врачом Джимом Вестом — нашим медицин­ским директором или одним из трех других докторов. В течение пяти дней — как только обследование было за­кончено — вся лечебная группа собиралась, чтобы обсу­дить индивидуальные особенности нового больного. Эта группа решает, как и как долго проводить лечение. Неко­торые больные находятся двадцать восемь дней, некоторые остаются на шесть недель. Какое-то время можно быть амбулаторным больным, посещая классы, столовую, лек­ции, прежде чем начать лечение.

Это не значит, что мы откажем в госпитализации че­ловеку, если он в плохом состоянии. Большинство боль­ных находятся в определенной степени в ослабленном состоянии. Но если у больного в анамнезе эпизоды нару­шения мозгового кровообращения или тяжелые осложне­ния, требующие медицинского вмешательства, он должен госпитализироваться в больницу скорой помощи. Когда открылся Центр Бетти Форд, мы не принимали больных, которые употребляют так называемые уличные наркоти­ки, хотя, может быть, и было несколько человек, курящих марихуану. Но времена меняются, многие из наших са­мых молодых пациентов имеют теперь перекрестную за­висимость. Действительно, кокаин является вторым после алкоголя ведущим наркотиком у наших больных. На со­браниях групп поддержки они говорят: «Я алкоголик-наркоман».

В июле 1983 года Центр становится самостоятельной недоходной корпорацией. Мы получили свою собственную больничную лицензию. Мы всё еще были дочерним учреж­дением Медицинского центра Эйзенхауэра, но теперь наш комитет директоров функционировал независимо, и у нас был свой собственный бюджет («недоходная» означает, что если вы собрали денег больше, чем вы тратите, то, все, что остается, поступает в бюджет учреждения). Все дота­ции, посылаемые нам, — разумеется, кроме взимаемой платы, — расходуются на строительство зданий и обору­дование, а не на текущие расходы.

Когда мы открылись, было огромное количество публи­каций о каждом нашем шаге. Репортеры кишели на терри­тории Центра, и казалось, будто мы — Джой Круз, Джон Шварцлос, различные консультанты и я — были постоян­но, днем и ночью, в телевизионных программах, централь­ных и местных. Наконец мы сказали: хватит! В течение го­да был наложен мораторий на сентенции, изрекаемые из Центра Бетти Форд. Частично это было связано с тем, что у нас не хватало времени оказывать внимание каждо­му, кто хотел приехать; отчасти потому, что нам было не­обходимо полностью сосредоточиться на работе и пере­стать раскланиваться за аплодисменты нашему величию, особенно учитывая, что его еще надо было доказать.

Я пыталась держаться ровно и не впадать в представ­ление о самой себе как «светоче жизни». Помню, однажды Леонард позвонил из Нью-Йорка, чтобы спросить, желаю ли я принять группу из Национального совета по алкого­лизму. Он начал говорить мне, что мое согласие было бы так полезно, так благоприятно для этих людей и для всего человечества. «Ах, Леонард, — сказала я, — ты поёшь, как все, а ведь ты-то знаешь меня слишком хорошо, чтобы пускать мыльные пузыри». — «Да, но это же правда, — ответил он, — когда ты появляешься, собирается тол­па». — «Ну, ладно, — сказала я, — это правда, только не пытайся никогда говорить мне, какая я замечательная». Я не могла позволить себе, чтобы кто-либо из самых близких — Леонард, или Джерри, или Мэри Белл — льстил мне. Было достаточно чужих людей, желающих мне льстить, а я такой же человек, как и все.

Я должна была очень хорошо помнить, что, в то время как обо мне писали, а я принимала почести, в Центре были добровольцы, которые выполняли черную работу. Одним из них была Никки.

Никки Файестоун: Когда Леонарда поместили на лече­ние, было ужасное эмоциональное переживание. Это как будто заставило нас смотреть на вещи другими глазами. Вы смотрите на что-то и думаете: бог мой, как это прекрас­но, почему я не замечал этого раньше?

Я была жизненно заинтересована в развитии Центра Бетти Форд, но у меня не было там никакой роли. Тогда, после открытия, я записалась добровольцем. Это то, что мне нравится больше всего. Я просто прихожу туда и де­лаю всякую работу, которая необходима.

Больные и консультанты думают, что я не от мира сего, что я не в своем уме. Я ненавижу беспорядок, поэтому со­бираю мусор. Меня обычно называют «леди с сумкой», по­тому что я, бывало, ходила с большим пластиковым меш­ком и собирала все, что я могла найти. Однажды позаба­вила всех тем, что вычистила холодильник.

Они постоянно дразнят меня, но Центр значит для ме­ня так много, и я очень хочу, чтобы там все было безуп­речно. Я очень хорошо чувствую работу консультантов, восхищаюсь их работой, обожаю их преданность своему делу. Я люблю видеть, как происходят изменения в лю­дях, которые прошли лечение. Они приходят с обрюзгши­ми лицами, страдающими и опустошенными алкоголем и наркотиками, а когда видишь их снова на ежегодной встрече бывших пациентов через год или два, то не узна­ешь их. Изменяется даже выражение их лиц.

Чувство безысходности появляется от сознания того, что алкоголизм — следствие морального падения, безво­лия. Если вы что-то захотите сделать, боже мой, вы може­те это сделать. Я обычно так поступаю. Но ничего нельзя поделать с безволием. Если алкоголик говорит себе: «Выпыо-ка я сегодня вечером только одну рюмочку», ниче­го хорошего не будет.

Некоторые люди не могут отказаться от шоколада. Ес­ли они съели кусочек, то закончат коробку. Но шоколад не убьет вас, он не погубит человека, который встретится после этого на пути вашего автомобиля.

Самая трудная вещь для понимания это то, что алкого­лики не хотят делать того, что они делают. Периодически алкоголик так кается, так извиняется, дает всевозможные обещания и делает это от всего сердца. А потом все начи­нается снова. До тех пор, пока пьяница наконец не пой­мет, что ему просто нельзя прикасаться к спиртному.

Когда кто-нибудь спрашивает Леонарда: «Вы чувству­ете, что уже можете никогда не выпить ни одной рюмки?», он отвечает: «Я могу выпить в любое время, когда захочу, но мне нужно будет за это заплатить, а я не знаю, какой будет цена. Возможно, эта цена — моя жизнь, поэтому и не собираюсь рисковать».

Он не чувствует, что себя обделяет. Он чувствует, что он себя спасает. Он не пьет, независим и от других ядов.

Мне было очень радостно, когда Леонард вложил день­ги в здание Файестоуна. Я была счастлива, что он решил это сделать и что у него были возможности это сделать. Я люблю, когда деньги используются на хорошее дело.

А это хорошее дело. Мне звонят люди из Центра и просят прийти туда, потому что кто-то считает, что именно я смогу помочь. И если даже я уже одета к званому обеду, вдруг неожиданно для себя отвечаю: «Конечно, я сейчас приду». И думаю про себя: «Да черт с ним, с этим обедом, он не такой важный». Жизнь — трудная вещь. И помощь человека человеку — это единственное, что сегодня важнее всего на свете. Не имеет значения, устали вы или нет, не имеет значения, чем вы сейчас заняты,— вы участвуете в этом деле и вы как якорь спасения. Вы собираетесь с мыслями и мчитесь туда, где необходимы. И это самая замечательная работа.

Даже если вы согласны с Никки, что это самая за­мечательная работа, иногда вам приходится на этой рабо­те сжимать зубы до боли. Вначале я удивлялась и возму­щалась, когда видела, как бульварные газетенки насмеха­ются над идеей лечения алкоголизма. По крайней мере, мне казалось, что они делают именно это. Как еще можете вы расценивать, например, такой заголовок: «Большая ки­нозвезда поступает в бочку с пьянчужками Бетти»? (Это не совсем, разумеется, точно, но дает представление.)

Постепенно я поняла, что это не имеет никакого значе­ния. Известные люди театра и телевидения являются образцом для подражания, и если кто-то решает обратиться в Центр после того, как видный политический деятель или кинозвезда сказали, что он или она получили здесь выздо­ровление, то все остальное уже неважно. Не имеет значе­ния, из чьих рук приходит спасение. В любом случае оно приходит из рук Божьих.

Часто люди спрашивают, как знаменитости или круп­ные богачи уживаются с остальными пациентами. И что, если поступает какой-нибудь большой «туз» и не хочет быть частью общей толпы? Ну, это просто. Если он не уживается, его просят выписаться. Иногда кто-нибудь, считающий, что он очень крупный бизнесмен или артист, становится несчастным, когда узнает, что в течение пяти дней не будет возможности воспользоваться телефоном. Они говорят при этом: «Никто не предупредил меня, а я слишком значительная фигура, чтобы не иметь возможно­сти телефонировать пять дней, весь мир не сможет суще­ствовать без меня». На это мы отвечаем: «Тогда вам лучше выписаться и заботиться обо всем мире».

Женщины точно так же, как и мужчины, страдают вы­сокомерием — вспомните о моих попытках, будучи быв­шей первой леди, избежать пребывания в четырехместной палате в Лонг-Бич. Леонард просто фантастически умеет обращаться с сильными мира сего, потому что он был крупным промышленником, привыкшим к власти, деньгам и личному самолету. Консультанты в Центре посылают за ним, когда надо расколоть твердый орешек — вновь при­бывшего, который думает, что он или она не могут нахо­диться вместе с толпой обычных людей. Я помню леди, ко­торая хотела, чтобы Леонард узнал ее. И он узнал, только не в том смысле, как она ожидала. Она предполагала, что он назовет ее владелицей множества скаковых лошадей и очень важной персоной, а Леонард кивнул головой и вос­кликнул: «Ха! Вот уж не думал, что вы такая же пьяница, как и я».

У Никки тоже не вызывали никаких эмоций легенды высокопоставленных особ о собственной значимости. «Мне всегда трудно общаться с высокопоставленными,— сказала она однажды.— Я думаю, это началось с тех пор, когда Леонард работал в посольстве в Бельгии. Я не выношу лю­дей, которые пытаются подмять других».

У нас встречались пациенты, не выдержавшие лечения или, можно сказать, не заслужившие медали. Иногда это было только по причине их снобизма. Одна женщина рас­сказала, что священник торопил ее обратиться в Газелден, но она решительно отказалась. «Если я где-то и буду ле­читься, то только у Бетти Форд, потому что она такая же леди, как и я». У нее было представление обо мне как о леди, сидящей в дорогом автомобиле. Бедная глупышка. Она могла получить помощь в любом месте. Так же, как и у нас. Потому что помощь есть помощь, а выпивка есть выпивка. Но если бы она не смогла избавиться от своего предубеждения, она бы и там не поправилась.

У нас были знаменитости, которые прошли лечение в Центре и стали трезвенниками. У нас были знаменитости, которые выписались и снова стали пить или принимать нар­котики.

Иногда возникает чувство излишней уверенности в своем собственном выздоровлении, и вы забываете, что есть люди, которые не один раз должны попытаться стать трезвенниками, прежде чем наступит долговременное выздоровление.

Один высокопоставленный представитель телевидения после выписки из Центра приехал домой и, казалось, был совершенно здоров. Затем он снова начал принимать кока­ин. Его уволили с работы, и я подумала, что это полная отставка, но через некоторое время я услышала, что он вернулся к работе, и это вселило в меня надежду. Он пре­красный человек, излеченный от пристрастия к кокаину. У нас были знаменитости, которые помогали другим боль­ным с теплотой и любовью, по-матерински, и знаменито­сти, которые вызывали чувство сожаления. У нас были знаменитости, которые покидали Центр без всякого улуч­шения, и такие, которые испытали духовное возрождение.

Одна молодая женщина, очень популярная фигура, проходившая лечение около двух недель, пришла в ярость из-за того, что ее группа начала сосредоточивать на ней свое внимание. Ее это испугало. Она заявила: «Я не могу больше это терпеть». Прямо из группы направилась к теле­фону и через бесплатный номер 800 позвонила в аэроком­панию.

Она назвала свое имя и сказала, что ей нужно срочно сегодня вечером вылететь в Нью-Йорк. Так вот, этот бес­платный номер 800 выведен в зал, где находится 40 раз­личных операторов, так что узнать, с кем из них вы соеди­нитесь, просто нет никакого шанса. Оператор, говорившая с Ней, сказала: «О, мисс, я не могу поверить, что это вы. Я сразу же зарезервирую вам место, но я хочу сначала вам сказать, что я лечилась по программе «Анонимных алкого­ликов» почти восемь недель, просто выбилась из сил, а

когда узнала, что вы находитесь в Центре Бетти Форд, это дало мне новый прилив энергии, и я теперь буду продо­лжать лечение». Наша пациентка ответила: «Благодарю вас, не нужно резервировать место». Повесила трубку и вернулась в группу вся в слезах. «Я думаю, Высшая Сила знает, где я должна быть»,— сказала она в группе. На что Джон Шварцлос ответил: «Любой, кто может услышать это, должен понять, что Бог здесь, с нами».

Продвигаясь от святого к мирскому, позвольте мне ко­ротко вернуться к предмету денег. Центр был построен, Центр разрастался. Мы хотели постепенно улучшать про­граммы, посылая наших консультантов для усовершен­ствования в другие лечебные учреждения, улучшая наше физиотерапевтическое оборудование, и со временем предусмотреть профессиональную программу интернатуры. Это требует денег, поэтому я до сих пор не упускаю любо­го, кому хватает терпения выслушать меня достаточно до­лго. Но это не означает, что мы собираем деньги, не обра­щая внимания, откуда они.

Джон Шварцлос: В прошлом году один больной пере­дал мне чек на десять тысяч долларов. Это было сделано вне территории Центра Бетти Форд, и этот мужчина ска­зал, что его компания удвоит взнос. Он собирается рабо­тать по программе амбулаторно, со своим оборудованием и со своим консультантом. Я вернул чек. «Благодарю вас,— сказал я,— но мы не можем принять чек до тех пор, пока вы не являетесь нашим больным, и мы полагаем, что это возможно только через год после вашей выписки».

Когда я сообщил об этом разговоре нашему комитету, некоторые члены проглотили слезы, но все согласились, что мы не можем позволить потерять единую нить цело­стности.

Официальный представитель Медикара приехал в Центр и сказал миссис Форд и мне, что правительство бу­дет платить за лечение продолжительностью только от шестнадцати до двадцати одного дня, и спросил, как мы управимся с этим. Бетти сказала: «Остальное прогло­тим».—«Что?»— удивился представитель. «Если человеку потребуется терапия в течение двадцати восьми дней, он столько и будет лечиться,— ответила Бетти,— мы изыщем возможность закрыть это».

Мне работается здесь замечательно, зная Бетти и дру­гих людей комитета, которые твердо стоят за то, во что они верят. В течение первого года она все еще старалась всем угодить, благодарная каждому за то, что ЦБФ построен. Но постепенно она действительно начала принимать облик президента. Стала участвовать в серии лекций для стацио­нарных и амбулаторных пациентов, проводить время с больными. Она хотела знать обо всем, что они делали за день и что, по их мнению, следует изменить.

Она никогда не вмешивалась в терапию, но могла часа­ми обниматься с больными в кафетерии.

Каждый первый понедельник месяца мы проводим со­брание со всеми клиническими консультантами. Бетти то­же приходила часто. Вначале она брала домой наши устав­ные положения и работала над ними. Она могла позвонить мне с вопросами по ним в десять вечера.

Много было горячих точек в эти первые дни. Когда мы поняли, что необходимо дополнительное здание, которое кроме прочего могло использоваться как центр для семей­ного лечения, Джон, Леонард и я полетели в Сан-Диего к Джоан Крок, чтобы переговорить относительно этого. Джоан — вдова Рэя Крока, основателя Макдональдс и владельца Сан-Диего-Падрес,— занимается филантропи­ческой деятельностью и отдает миллионы. Она не только великодушный человек, но и пользуется огромным уваже­нием среди тех, кто работает в области алкоголизма и нар­комании.

В 1976 году она создала «Эксперимент Корк» (Корк — это фамилия Крок, прочитанная наоборот) — программу обучения населения борьбе против наркомании и ее влия­ния на семью. Джоан выдала нам чек на огромную сумму, и мы использовали его на строительство семейного павиль­она Корк.

Большие вложения и маленькие — мы были рады лю­бым. Мы назначили двенадцать стипендий в год и берем в год двенадцать больных бесплатно. Помогаем семьям, ко­торые едва ли могут позволить себе направить больного на лечение, да еще и остальным членам приходить на семей­ные программы. Мы получаем субсидии от фондов, от зем­лячеств, от отдельных людей, которые едва не потеряли родственников из-за алкоголизма.

На второй год моей трезвенности к Дню матери[3] мой муж подарил мне бело-розовую свинку-копилку. Записка торчала в щели для монет: «Это мое признание в День ма­тери моей первой леди». Внутри записки лежал денежный чек для Центра. И свинка, и записка до сих пор стоят на моем письменном столе. Они напоминают о том, какую я имела поддержку.

Приблизительно через год после того, как я распрости­лась с выпивкой, Джерри также вообще прекратил пить. Однажды он возвратился домой из командировки с аэро­дрома, а я сказала: «Расслабься, выпей рюмочку на ночь. Давай я тебе принесу». Но он ответил: «Спасибо, не надо». Я сказала: «Давай. Ты почувствуешь себя гораздо лучше, я действительно не возражаю».—«Нет,— сказал он,— не хочу, ни одной».

Я была озадачена: «Мы обычно всегда выпивали рю­мочку перед сном».—«Да,— ответил он.— Но мне это, в сущности, никогда не доставляло удовольствия».

Я была еще более озадачена: «Тогда зачем ты пил?»—«Потому что,— ответил он,— не хотел, чтобы ты пила одна».

Правильно или неправильно, ошибочно или нет, но это показывает, какую я имела поддержку.

 

 

Как человек, я родилась одинокой, Как женщина, я несу тяжкий крест, Я живу, выжимая из камня Хоть толику поддержки.

Эмоциональная поддержка, о которой я говорила, имеется не у всех женщин.

Я слышала, что, в соответствии со статистикой, девять из десяти женщин остаются со своими мужьями-алкоголи­ками. Девять из десяти мужчин бросают своих жен-алко­голичек.

Не только Джерри не бросил меня, но я постоянно ощущаю доброе отношение и чужих людей. Многие испы­тывают чувство взаимопонимания, основанное на одинако­вом несчастье.

Однажды кто-то сказал мне: «Сейчас вы, кажется, бо­лее популярны, чем ваш муж». Я ответила: «Ну, у моего мужа не было таких испытаний, какие пережила я». Когда я прохожу в толпе, я должна быть осторожна, потому что какая-нибудь женщина обязательно подойдет, крепко сожмет меня в объятиях или стиснет мою руку со слова­ми: «Вы знаете, мы выздоравливаем от той же болезни». А я, честно, не знаю, о какой болезни они говорят — раке, алкоголизме или артрите.

Какая бы ни была ее болезнь, я всегда надеюсь, что она не пытается выжать поддержку из камня, а имеет му­жа, как у меня. Вскоре после удаления молочной железы по поводу рака и последующей химиотерапии я пыталась преодолеть комплекс неполноценности. Я никогда не была слишком уверенной. Если входила в комнату, мне всегда казалось, что я не нравлюсь половине присутствующих там людей. А потеря груди заставляет вас чувствовать себя ка­лекой и психологически и физически, менее адекватной в супружеской паре. Вы теряете возможность жить физически полноценно, как бы вы хотели, совсем не для себя (вы-то можете жить без этого), но для вашего мужа.

Моя операция удаления груди пришлась на время, ког­да некоторые женщины начали ходить без нижнего белья и носить прозрачные блузки. Где бы я ни была, я всегда внимательно наблюдала за хорошо сложенными женщина­ми и страдала, что так подвожу своего мужа.

Для Джерри это было очевидной глупостью. Он всегда вдохновлял меня: «О, ты гораздо красивее, чем она!» В те­чение более чем тридцати лет он никогда не унижал меня и не заставлял меня чувствовать несоответствие, даже ког­да я пила и принимала таблетки, а это ведь не обычное яв­ление. В группах поддержки или здесь в Центре я слышу, как женщины говорят: «Я потеряла семью. Мой муж не смог вынести моего заболевания и быть рядом со мной. Мои дети не хотят приходить домой».

Так много женщин имеют личные проблемы, что в Центре пришлось уже с самого начала сделать некоторые изменения. Дэн Андерсон, президент Газелдена, подсказал нам новое направление. Мы открыли западный холл через месяц после здания Маккэллюма, а затем северный холл. Все здания были для обоего пола до тех пор, пока Дэн не приехал и не осмотрел наш Центр. Его заключение было противоречивым.

В разговоре с Джоном Шварцлосом и мной он сказал: «Вы делаете огромную работу, но разве вы хотите быть только еще одним шестидесятикоечным лечебным цен­тром? Вы имеете возможность сделать здесь что-то не­обыкновенное. Имеются клинические различия между ал­коголиками — женщинами и мужчинами, и это требует особого подхода в лечении, а так как из-за репутации Бетти половина ваших пациентов женщины, то почему бы не отделить от них мужчин?» (Газелден в то время был единственным центром, насколько мы знали, где практи­ковалась раздельная терапия.)

Дэн сказал, что предвидит день, когда Центр Бетти Форд может стать образцовым, известным учреждением, обеспечивающим хорошее обслуживание для женщин с химической зависимостью. Такое обслуживание, которо­го у них никогда не было в прошлом.

На этом совещании мы отлично поняли, какой смысл он вкладывает в свои слова, поэтому начали советоваться с нашими комитетами докторов и профессиональным кол­лективом, как они отнесутся к этой идее. Коллектив разде­лился, девятнадцать человек на девятнадцать, мое мнение стало решающим. Западный холл мы сделали целиком женским зданием и никогда уже не отступали от этого.

Да, у нас были для этого основания, хотя не весь кол­лектив, как можно видеть по расколу в голосовании, был полностью согласен с идеей. Спрашивали, почему женщи­нам требуется другое лечение по сравнению с обычным, которое получают мужчины. Даже опытные консультанты не всегда понимали огромное раздражение и более сильное чувство обиды, ранимость, которые испытывают женщи­ны-алкоголички. Алкоголизм всегда был мужской бо­лезнью. Ирландцы говорят: «Выпивка — это недостаток настоящих мужчин». Когда мужчина становится взрослым, он должен поддержать свое мужское достоинство умением пить. И он может выпить много. Перед обедом — пару рю­мок мартини, вечером выпьет и все же хорошо справляет­ся с работой. Женщине с маленьким ребенком нельзя пить, если только она хочет, чтобы общество считало ее хорошей матерью.

Большинство лечебных центров по всей стране приспо­соблены для мужчин. Первыми в эти центры приходили мужчины, сознавая, что они алкоголики. Они шли на лече­ние, их посылали начальники с работы или они решались прийти сами, потому что обнаруживали, что их способ­ность зарабатывать на жизнь находится под угрозой. В то же время женщины пили дома, прячась и находясь под за­щитой своей семьи. Они не искали путей к лечению. И ма­ло того, они часто обижаются, как и я какое-то время в Лонг-Бич, считая, что это лечение для мужчин.

К счастью для меня, группа женщин из Лагуны — Мю-риел Зинк, Пэм Уилдер и несколько других — пришла тог­да ко мне. Они позволили сделать мне первые шаги к вы­здоровлению менее болезненными и менее страшными. Было намного удобнее находиться тогда вместе с другими выздоравливающими женщинами.

Я знаю, что мои друзья и я не были бы чем-то неслы­ханным до середины 1970-х. Известно множество женщин, которые начали выздоравливать двадцать и тридцать лет тому назад. Но двадцать лет тому назад женщина, которая шла на лечение, получала терапию, разработанную для мужчин. Даже большая книга «Анонимных алкоголиков» в основном для мужчин.

Двадцать лет тому назад большинство женщин упрямо отказывались от лечения, пытаясь справиться с болезнью своими силами, потому что стыдились детей и боялись по­ставить под угрозу работу мужа. Многие женщины выполняют работу в два раза труднее, чем мужчины, чтобы ут­вердиться в деловом мире. Поэтому я думаю, что женщи­ны должны и при выздоровлении трудиться в два раза больше, чем мужчины, чтобы доказать свою трезвость.

Женщины не слабые. Иметь детей, поднимать их, вести домашнее хозяйство не под силу слабому человеку. Не под силу слабому и от алкоголизма выздороветь. Но веками создавался стереотип, согласно которому женщине требу­ется поддержка как слабому существу, стоящему всю жизнь на пьедестале, который создают мужчины из своих широких плеч. Ей не надо думать, за нее подумают. Не на­до ни о чем заботиться. Может ли такое существо впасть в депрессию? Или сомневаться в том, что она собой пред­ставляет? Чья-то дочь, чья-то жена, чья-то мать — вот что она собой представляет. Ее идентификация как личности почти не существует.

Стефания Кавинтон, специалист по женскому алкого­лизму и сексопатологии, разработала очень интересный психологический тест. Она просит группу студентов пред­ставить себе, что они находятся там, где большинство пе­редач по радио и телевидению делаются женщинами, что основные силы страны и экономические ресурсы остаются в руках женщин, что во главе правительства находится мудрая, всезнающая женщина.

После объяснения этих главных правил Стефания про­веряет по таблицам реакции студентов. Женщины в основ­ном выражают чувства силы, уверенности и гордости, а мужчины выражают чувства страха, стеснения и беспо­мощности. И каждый надеется в конце на небольшую до­лю интеллигентности.

Женщины получают отрицательные импульсы в тече­ние всей своей жизни и приносят отрицательные настрое­ния с собой, когда поступают на лечение. Они продолжают жить в стереотипе, по которому должны быть женщинами. И когда они не могут получить всего того, что требует роль, они быстро приходят к мысли, что с ними происхо­дит что-то неладное. Только теперь мы начинаем пони­мать, что, возможно, ошибка не в них, а в стереотипе. Искаженное представление постепенно изменяется, но это требует длительного времени.

Женский алкоголизм имеет больше эмоциональных проблем, больше медицинских проблем, больше роди­тельских проблем, вызывает больше попыток самоубий­ства, чем алкоголизм мужчин. Женщина-алкоголик может создать угрозу своему еще не родившемуся ребенку, потому что алкоголь и лекарства проходят пуповину. Доро­довое введение высоких доз химических веществ может вызвать гибель плода — непроизвольный выкидыш или мертворождение. Таким же образом возникают кровоиз­лияния в мозг плода с дальнейшими неполноценностью и задержкой развития. Алкогольный синдром плода являет­ся сейчас третьей ведущей причиной врожденных де­фектов.

Женщинам-алкоголичкам приходится сталкиваться и с другими патофизиологическими проблемами. Наше тело имеет больше жировой ткани, чем мужское. А это значит, что мы абсорбируем наркотики и алкоголь быстрее и даем более выраженную реакцию отравления на одинаковое ко­личество алкоголя. Наши внутренние органы более подвер­жены повреждающему действию, вызванному химическими веществами, которые мы используем. Изменения в уровне эстрогенов в крови у женщин могут повышать и удлинять воздействие алкоголя. Неустойчивость настроения, кото­рая иногда сопровождает гормональные циклы, может уси­ливаться под влиянием химических веществ. Женщины ча­ще испытывают сексуальную дисфункцию. Многие прини­мают алкоголь, чтобы перебороть себя, расслабиться, дать волю страсти. К несчастью, алкоголь является депрессан­том, и излишнее количество его будет только усиливать любую уже существующую дисфункцию.

Есть одна старинная поговорка для выздоравливающих, которая гласит: «Если не хочешь поскользнуться, держись подальше от скользких мест». Это легче для мужчин, чем для женщин. Мужчины для этого просто не должны хо­дить снова в бар, где они напиваются, просто не должны звонить по телефону торговцам кокаином. Для женщины «скользкое» место в подавляющем большинстве случаев — это собственная кухня, спальня, ванная комната. И люди вокруг нее, когда она пьет и принимает наркотики, это не какие-то подстрекатели, это члены ее семьи. После окон­чания лечения она возвращается к своим «скользким» местам и в те же самые условия, в которых она попала в беду. Она должна научиться быть осторожной и вни­мательной, если она собирается остаться здоровой.

И теперь, в такое время интенсивного внедрения жен­щин во все отрасли жизни, когда много женщин врачей, адвокатов, президентов банков, авиапилотов, членов Союза водопроводчиков, есть еще женщины, которые боятся просить о помощи, но их гораздо меньше, чем бывало раньше. Конечно, всегда были женщины, которые вступали в деловую жизнь, иногда по необходимости, иногда из амби­циозных побуждений. Но в былые времена для работаю­щей алкоголички получить помощь было не легче, чем для ее сестры — домашней хозяйки. Потому что в ситуации «хозяин — работник» мужчины обычно говорят друг другу: «Послушай, приятель, что-то ты меня начал беспокоить, не очень ты внимателен к своей работе и несколько дней не приходишь после обеда». Ну и все в таком роде. С женщи­ной говорить на эти темы значительно труднее. Чтобы не связываться с ней, ее просто увольняют.

В среднем пациентка, которая поступает в Центр Бетти Форд, это сорокачетырехлетняя замужняя женщина, имеющая детей и работу. (Самой молодой из наших боль­ных восемнадцать лет, самой старой — восемьдесят четы­ре.) Лечение идет лучше, если вся группа состоит из жен­щин. В смешанных группах мы видим, что женщина стре­мится сохранить свою роль воспитателя — матери или же­ны, она старается заставить мужчин вести весь разговор.

В женских группах ей не позволяют позировать. Дру­гие женщины скажут: «Ты расскажи-ка лучше про себя. Как это произошло с тобой? Как ты сама все это ощуща­ешь?»

Кроме того, есть еще интимные, сугубо личные вещи, такие, как сексуальная зависимость, кровосмешение, о которых женщинам удобнее говорить с женщинами. Они приходят в ужас, если встает вопрос о том, чтобы рас­сказывать об этих вещах в присутствии мужчин. К тому же они все еще пытаются нравиться мужчинам. Итак, хо­тя в каждом правиле есть исключения, женщины медлен­нее выздоравливают в смешанных группах.

У женщины-алкоголички меньше шансов по сравнению с мужчиной быть, например, уличенной в нетрезвом виде за рулем, или задержанной на улице, или отправленной в тюрьму. И у нее гораздо больше шансов, чем у мужчин, умереть от алкоголизма без диагноза.

По крайней мере треть, а может быть, и половина всех живущих в   настоящее   время   алкоголиков — женщины.

Одной из причин, побудивших меня начать открытую дискуссию о моем собственном выздоровлении, явилось как раз то, что я была поражена, узнав о распространении среди женщин двойной зависимости от алкоголя и выпи­сываемых врачами лекарств. Восемьдесят процентов американских женщин, которые являются алкоголичками, зависимы еще и от лекарств, особенно женщины старше сорока лет. А такая химическая комбинация чрезвычайно опасна.

Другой причиной, заставившей меня говорить (хотя многие считали, что мне бы лучше помолчать), была моя мать. Я уже писала, что моя мать была не только сильной и доброй, но еще и свободной, независимой женщиной, как в свое время и ее мать. Так что для меня было естествен­ным участвовать в женском движении. Моя мать практиче­ски одна воспитала троих детей. Когда она во время эко­номической депрессии пошла работать, продавая участки для застройки, это оказалось под силу женщине, но никто из ее окружения не делал раньше ничего подобного.

Еще одним прекрасным примером для меня стала Эле­онора Рузвельт. Я восхищалась ее способностью выступать в поддержку своих идей, хотя не всегда была согласна с мыслями, которые она отстаивала. Я бы не удивилась, если бы миссис Рузвельт взяла в арсенал своей политической деятельности чувства независимости и самоуважения, как и моя мать.

В то время, когда я была еще в Лонг-Бич, я получила письмо от престарелого кузена, который понимал, что я способна провести лечение, потому что мои предки были сильными людьми. Он писал, что всегда знал мою мать «как не только одного из самых приятных людей, ког­да-либо встреченных мной, но и как человека, который пе­режил тяжелые испытания».

Все это уже было во мне, когда я начала пытаться как-то решать проблему женского алкоголизма. Мне не требовались внешние поводы. Я уже до этого занималась сбором денег для Американского противоракового обще­ства и Фонда лечения артритов, а также для психических больных и детей бедняков. Но проблема алкоголизма жен­щин увлекла меня полностью.

Иногда, как я уже упоминала, меня зовут в Центр и просят поговорить с женщиной, которая думает, что она слишком хорошего происхождения, чтобы стать алкоголи­ком, и не понимает, что просто пришла из другого окруже­ния и является лишь дитем Господа Бога и ее проблема в сущности та же самая, что и у молодой девушки, которая проституирует, чтобы добыть наркотики. Девушки с пане­ли просто не имеют возможности получать свой порошок от врачей легально.

И все же я не навязываюсь людям. Я провожу консуль­тации один на один, только когда больной просит меня об этом. У меня нет квалификации профессионального кон- сультанта, я не знаю множества медицинских тонкостей, но я могу ответить на крик о помощи.

Если у женщины была операция удаления груди по по­воду рака и она переживает тяжелые минуты, думая, что она никогда с этим не смирится, я могу поделиться с ней своим опытом. Ее операция не имеет никакого отношения к выпивке, но в период излечения от алкоголизма сек­суальная заинтересованность имеет очень большое значение.

Операция мастэктомии может сделать женщину физи­чески нежеланной, алкоголь же помогает почувствовать се­бя сексуально полноценной, желанной. Некоторые женщи­ны никогда не ложатся с мужем в постель без того, чтобы не выпить несколько рюмок или не принять таблетки, по­тому что они с ужасом думают, как это теперь будет после операции. Они боятся, что теперь не могут быть сексуально адекватными.

Вы объясняете им, что не нужно ожидать при этом лег­кого пути, что необходимо время для достижения прежне­го комфорта, потому что есть различия при сексуальной жизни в условиях трезвости. Вы убеждаете их, что посте­пенно все станет на свои места. И вы верите: это что-то значит для них, потому что верите, что они смогут это сде­лать.

Женщина-алкоголик, которая быстро глотает свое шерри, доставая его из кухонного буфета, находится с ме­дицинской точки зрения в такой же опасности, как и жен­щина-алкоголик, получающая свое пойло в простом баре. Хотя, философски рассуждая, женщина в баре быстрее потеряет свою репутацию среди публики вместе со своей печенью. Потому что разный подход к женщине и мужчи­не еще существует. Если мужчина идет в бар, выпивает, смотрит футбол, говорит пошлости другим мужчинам, ни­кто ничего плохого об этом не думает. Если же женщина идет в бар, это чревато неприятностями.

Французская писательница Симона де Бовуар провоз­гласила в своей книге «Второй пол», что женские характе­рологические черты приобретаются в процессе социальной жизни. «Никто не родится женщиной, а становится ею,— говорит она.— Это цивилизация создает существо, среднее между мужчиной и евнухом, которое называется женщи­ной».

Согласны вы с этим или нет, но безусловная правда за­ключается в том, что нашей цивилизации неприятно при­знать женское пьянство, для нашей цивилизации является совершенной новостью представление о том, что женский алкоголизм требует специального внимания.

Не только работодатели и обеспокоенные мужья повер­нуты спинами к факту женского алкоголизма, но и врачи.

Мюриел Зинк: Я пошла к своему врачу и сказала: «Ду­маю, что я алкоголик». А он ответил: «Мюриел, что вы придумаете в следующий раз? Наверное, что вы святой будда?» Масса профессионалов-медиков видели так много бесчестия в алкоголизме, что в их представлении жен­щина, которая пьет, позорит материнство, семейный яб­лочный пирог и всю Америку.

Мой муж был того же мнения. Если я напивалась, он тут же старался найти оправдания: «Луиза действительно выпила лишнее». Или: «Ты была очень уставшей». Или: «Это было недоброкачественное вино». Или: «Ты должна была получше поесть».

Подруга из Нью-Йорка, которая бросила пить, приеха­ла в гости, и возле нашего бассейна я подала ей холодный чай, потому что хотела избавить ее от соблазна. Другая гостья, жена директора кинотеатра, сказала ей: «Вы до­лжны попробовать этот коктейль, он совершенно сказоч­ный». Моя подруга ответила: «Нет, благодарю вас, холод­ный чай — как раз то, что надо». Но директорская жена продолжала кудахтать про коктейль: «Туда положили что-то такое, что придает ему вкус миндаля». Наконец моя подруга не выдержала: «Нет, благодарю вас, я не пью, я алкоголик».

Мне было ужасно неприятно, я отвела подругу в сторо­ну и стала извиняться за директорскую жену, а она сказа­ла: «Милая, все в порядке. Трудно скрыть перед каждым, что я алкоголик». А я подумала, боже, в своем ли она уме!

Но именно она оказалась настоящим другом, когда я наконец поняла, что у меня та же проблема. «Думаю, я ал­коголик»,— сказала я. Она не заметила, что это требует длительной проверки и т. д. Она сказала: «Ну что же, ми­лая, пусть это тебя не стесняет. Знаешь, мы получаем то, что нам нужно, когда нам это нужно».

Иногда то, что особенно нужно женщине, так это по­мощь другой женщины. Больная из Центра вспоминала: «Я бродила в страхе, а потом обнаружила, что многие женщины так же боятся,   как и я. И мне стало легче. Это было как в песне: „Робкий, держись за мою робкую ру­ку"».

Один хорошо известный артист описал выздоровление как «вступление в огромный клуб. Выздоровление является уникальным процессом, и люди, которые успешно выздо­равливают, образуют товарищество, это создает небольшое преимущество перед «нормальными» людьми. Но невоз­можно выкарабкаться без этой поддержки».

Товарищество выздоровевших женщин преодолело все барьеры. Я прочитала письменное свидетельство женщины, которая назвала себя Лулу Ф., в книге под названием «Женщина, как Вы». «Даже теперь, когда я хожу на со­брания,— пишет она,— я нечасто вижу там чернокожих людей, если я не привожу их с собой. Но это меня не во­лнует. Я говорю и делюсь со всеми точно так же, потому что в работе «Анонимных алкоголиков» не имеет значения цвет вашей кожи. Меня никогда не учили быть предубеж­денной, но если вы ищете предлог, чтобы не лечиться, то первое оправдание чернокожего человека заключается в том, что «он не может быть наравне и в тех же отноше­ниях с белыми людьми». Однажды я слушала выступление Бетти Форд, и мы чувствовали все точно так же, как она. У нее просто больше денег, чем у меня. Слава Богу, что у меня их не было, иначе я бы уже умерла».

Большинство женщин-алкоголичек чувствуют «точно так же, как она». Мы чувствуем себя виноватыми, потому что не в состоянии исполнить ту роль, которую общество возложило на нас, мы чувствуем себя подавленными из-за нашей слабости и неспособности обходиться без опреде­ленных веществ, мы чувствуем злость, потому что мы те­ряем контроль над нашими жизнями. Болезнь влияет на женщин быстрее и более интенсивно, так что, когда мы на­конец ищем помощь — а мы отказываемся от лечения го­раздо дольше, чем мужчины,— мы оказываемся более ослабленными и физически и эмоционально. Как только мы заканчиваем лечение, нам сразу же требуется интен­сивная поддержка. Но надо хорошо усвоить, что, где бы мы ни были, рядом всегда должна быть другая женщина, которая все поймет.

В течение долгого времени, несмотря на мой изначаль­ный интерес к женскому вопросу, женщины всегда играли в моей жизни вторые роли. У меня были подруги и в шко­ле, и когда я начала работать, но, как большинство моло­дых женщин, я предпочитала находиться в обществе муж­чин. Позднее знакомые женщины являлись более или менее придатками мужчин, которые были друзьями моего мужа. Мы находились с мужчинами и очень мало делились своей жизнью друг с другом.

Во время моего лечения и в период выздоровления я поняла, что женщины удивительны и неповторимы. Каж­дая из нас уникальна и иногда загадочно-самобытна. И я вспоминаю об этом каждый раз, когда иду в Центр и гово­рю с больными женщинами.

Одна из таких пациенток, мой друг, получившая лече­ние в прошлом году, дала мне свой дневник и сказала, что я могу использовать его по своему усмотрению. Мы обе подумали, что несколько страниц из этого дневника могут дать читателю представление, только схематичное, конеч­но, об ощущениях больной в первые дни лечения.

Она жила в западном холле.

 

Девять вечера. Постель. Книга «Письма В. Вулфа». Огни погашены, полудрема. Никаких снотворных. Ночь проходит в черном шифоне.

Понедельник. Вотчина Бетти. Так они называют Центр.

Я прочитала в журнале «Парад», что этот реабилитаци­онный центр состоит из отделений, которые переполнены «роскошными современными приспособлениями». Это вер­но. Но среди роскошных современных приспособлений вы лично вообще не имеете ничего. Приходит человек и отби­рает у вас фен для волос, чтобы вы, не дай бог, не спрята­ли там наркотики. Они отбирают также витамины в таб­летках и аспирин и, конечно, все, что сильнее аспирина, что вы по глупости взяли с собой.

Пришла поздно, почти в 4 часа пополудни, встретила свою соседку по палате. У малышки свеженькое личико, но она принимает наркотики с двенадцати лет. Много го­речи. Она старшая по нашему отделению и как раз сейчас крикнула снаружи: «В круг!» Интересно, что это значит? А это значит, что перед ужином и перед любым другим ме­роприятием мы — все двадцать больных отделения — выходим через парадную дверь, образуем большой круг, положив руки на плечи друг друга, и произносим молитву мудрости.

Ужин в 17 часов 10 минут, так рано, что удивляюсь, когда у них обед. Кафетерий большой и светлый, две жен­щины пригласили меня сесть с ними. Я заметила, что муж­чины из северного холла сидят вместе. Я поняла, что жен­ский холл и мужской не смешиваются. Вы не только не едите с мужчинами, вам не рекомендуется сидеть с ними на лекциях или прогуливаться вечером. Компанейщина не позволяется. Сегодня появилась новая девушка. Не такая нервная, как я, или, может быть, она и нервная, но играет комедию. Она говорит, что была шокирована, когда у нее отобрали полоскание для рта и духи. А после этого консультант ска­зал: «Пойдем, Ева, я проведу тебя в твою комнату, ты бу­дешь в „карьере"». Так они называют четырехместную па­лату. «Они думают, я собираюсь выпить свои духи,— ска­зала она.— И еще спать в «карьере». Да они ненормальнее меня». После ужина лекция Джона Шварцлоса, который здесь руководит. Он говорит нам, что 85—90 процентов людей в Соединенных Штатах, которым требуется лече­ние, никогда его не получат.

Разве им не поможет семья? Нет, семья отрицает алко­голизм так же упорно, как и сам больной.

Разве им не помогут врачи? Нет, они не обучены диаг­ностике и лечению наркомании так же, как ремонту авто­мобиля.

Ну а как же ваш священник? Нет, для него более при­вычно отпустить ваш грех и сказать, что если вы будете ходить в церковь, то не погибнете.

Вернувшись в свою комнату, я думала записать мои дневные ощущения в блокнот, чтобы на следующее утро представить их моему консультанту. Но нам дали читать так много книг, так много вопросников для заполнения, тем для обдумывания, что не знаю, успею ли я выполнить и письменное задание. А я хочу вести этот дневник, просто чтобы помнить, что видела, слышала и чувствовала, когда была здесь.

«Ощущения» здесь большое дело. Нужно быть челове­ком, не способным выразить вообще никакие ощущения, потому что набор анкет, которыми нас снабжают, включа­ет целый список слов на выбор для выражения ощущений. Например, для чувства «злость» нам предлагают эпите­ты —«презрительная», «упорная», «раздражающая», «сер­дитая» и, могу поклясться, еще не менее двадцати четы­рех!

Ну, я-то испытываю сердитую злость. Но, думаю, толь­ко потому, что я очень устала за этот длинный день и по­давлена от сознания того, сколько я еще должна прочи­тать, а завтра, надеюсь, будет более приятно. Женщины этого отделения милы друг с другом, и чувствуется товари­щество и масса висельного юмора.

Я нервничаю, потому что мне завтра надо пройти вра­чебный осмотр, а я всегда очень стесняюсь. Вторник. Вас будят ни свет ни заря. Завтрак в 7.20, затем вы должны гулять почти час, а потом лекция. Три лекции в день — утром, днем и вечером.

У меня жутко болела голова, и я пошла к сестре по­просить таблетку — любую таблетку. Мне отказали.

Во всяком случае, я прошла врачебный осмотр (он был очень тщательным, таким тщательным, что пропусти­ла лекцию в 9 утра), а в 10— групповая терапия.

В члены моей группы входят «стильная доска», худо­сочная рыжая и леди среднего возраста со сломанной ру­кой, которая утверждает, что она не алкоголик. Еще одна интеллектуалка, чьи выражения внушают трепет, и женщи­на, которая кажется такой королевой, что я никакими си­лами, как ни пытаюсь, не могу представить ее пьяной.

Мы обсуждаем наши пристрастия. Интеллектуалка говорит, что она всегда держит флягу в своем кабинете, королева говорит, что она всегда имеет бренди в своей ма­шине; худосочная говорит, что она постоянно ищет, где бы поживиться. «Сломанная рука» остается важной: «Это не относится ко мне, я вообще не пью в течение дня».

Наш консультант, деликатная женщина, спрашивает «сломанную руку», почему она так упорно отказывается: «Ваша семья поместила вас сюда, потому что они любят вас, и они говорят, что вы выпиваете раз пять за день и принимаете снотворные таблетки». На «сломанную руку» это не производит никакого впечатления. «Все, что они го­ворят, не является абсолютной правдой. Да, я принимала снотворное, да, я выпивала два глотка виски каждый вечер. Но я не мочилась в постели, и меня не нужно было подни­мать с пола».— «Вы боретесь с чем-то,— сказала консуль­тант.— Хватит бороться, сдавайтесь!»

Эта консультант восхитительна. Очень светлокожая, одета в блузку с оборочками, но никаких оборочек в том, как она вцепляется и заставляет каждую больную встать на правильную позицию, вежливо, но прямолинейно; ее глаза — как лазер. Она отметила, что в первый год ее кон­сультирования все было, как в пословице — либо пан, либо пропал: «Я так была поглощена своими больными, могла быть с ними двадцать четыре часа в сутки. Теперь у меня вокруг что-то вроде завесы». Она говорит, что мы все, кто принимает алкоголь, чтобы быстро снять напряжение, дол­жны быть способны пройти через боль и страх.

Это волнующий день. Я до сих пор не могу пове­рить, что так быстро начинаешь заботиться о двадцати чужих тебе людях. Вы вливаетесь в связку, это почти мистика, это происходит по сути дела в течение не­скольких часов.

Время от времени Центр приглашает на собрания «Анонимных алкоголиков». В начале собрания они обходят лекционный зал и каждый называет свое имя: «Я такая-то. Я алкоголик», «Я такой-то, я наркоман и алкоголик». Вся­кие. Когда они подошли к «сломанной руке», она посмот­рела радостно и сказала: «Я такая-то, я не алкоголик. По­ка еще».

Один парень встал и сообщил: «Кокаин любит меня».

Другой больной поднялся и сказал, что боится, когда вернется на работу — а он работает в больнице,— ему не доверят ключи от шкафа с наркотиками. А я сидела и ду­мала: «Ну, не дай бог доверить».

Один мужчина, который пил сорок лет, говорил, что не хотел идти на лечение до тех пор, пока не опустошит весь свой запас вин: «Никому не достанется мое бренди».

После того как собрание закончилось, одна женщина из нашего отделения заявила: «Я получила такое удоволь­ствие! Уже и не помню, когда я получала такое удоволь­ствие». Как будто бы она была в кино! А мужчина, кото­рый вел собрание, посоветовал ей: «Прекрасно, когда вы придете   домой,   пригласите   „Анонимных   алкоголиков"».

Моя голова все еще трещит, но я счастлива. Мне нра­вятся безопасность и прочность, которых не хватало в жизни, и сам процесс. Я действительно, кажется, начинаю любить этих людей. Я заплатила за свою тяжелую работу в течение длительного времени ценой потери личных взаи­моотношений. Или, может быть, я сама хотела избежать личных взаимоотношений, исключая виски или таблетки. Я чувствую, что становлюсь человечнее.

Среда. Эти дни были переполнены. Если удавалось на пять минут выйти посидеть на своей террасе или во дворике, который они называют «патио» на итальянский ма­нер, и посмотреть на горы и почувствовать запах деревьев, это переполняло душу. Но такие минуты выпадали редко, во второй половине дня в дополнение к лекциям и упраж­нениям — иногда аэробика, иногда бассейн — и к изуче­нию книг была еще церемония вручения медалей выпуска­емым больным.

Сегодня малышка В. получила свою медаль. Она в мо­ем отделении, но не в группе, и очень мне нравится. Она такая же ненормальная, как и я. Идет в бассейн в трико, чтобы никто не видел ее полных бедер. Завтра она уходит, и все здесь думают, что у нее все будет хорошо. Но она возвращается домой к своему деспоту-мужу, и я беспоко­юсь за нее. Я беспокоюсь за свою соседку по палате, хва­тит ли у нее силы воли удержаться от наркотиков. Не означают ли эти беспокойства, что; может быть, у меня еще есть надежда стать человеком, связанным взаимными уза­ми с другими людьми?

Малышка В. сказала на церемонии вручения медалей, что ей долго казалось, будто консультант ее не любит: он исчезал, когда у нее возникали неприятности. «Я не хотел, чтобы вы слишком на меня опирались,— говорит теперь ее консультант.— Я не хотел, чтобы вы чувствовали во мне что-то магическое, потому что я только такой же алкого­лик, как и вы».

Сегодня, впервые с тех пор как «сломанная рука» по­ступила в Центр, она не отрицала в группе полностью сво­его алкоголизма. Консультант спросила: «Что вы думаете о лечении здесь?» И она ответила: «Кое-что очень мило».

Четверг. Кокаинисты должны купаться в бассейне ночью. Они гиперреактивны, и ночное купание успокаивает их. Есть определенное количество невропатов среди людей, которые хотели бы тоже купаться ночью, но, так как они просто старые алкоголики, им не разрешают.

Было несколько интересных вещей, которые я услыша­ла на лекциях в эти четыре дня: чувства стыда и вины раз­личны. Стыд означает — я плохой человек. Вина означа­ет — я совершил плохой поступок. (Я как раз работаю над этим.) Депрессия — это злость, направленная внутрь челове­ка, и может вызвать развитие артрита, простуды, гриппа, рака, стенокардии.

Доктор Вест, здешний главный врач, прочитал лекцию о личности алкоголика. Он сказал, что алкоголики мало­устойчивы к неприятностям, они легкоранимы, они замкну­ты. «Вы должны вырваться, рискнуть»,— говорил он. Еще он сказал, что не существует такой вещи, как возвращение к ограниченному количеству алкоголя и наркотиков. «Если однажды, например через пятнадцать лет, вы увидите пьяного и скажете: «О, какой ужас! Я-то теперь уже боль­ше не такой!», то это будет неправда. Вы только больше не делаете этого».

Он сказал нам, что для духовного здоровья имеют зна­чение две вещи: первая — вы должны иметь чувство соб­ственного достоинства и вторая — вы должны, по край­ней мере с одним другим человеком, быть откровенным и открытым без всяких условностей. Если вам не удается вьшолнить хотя бы одно из этих условий, вы духовно больной человек.

Конец беседы доктор Вест подсластил, сказав: «После выздоровления вы все будете чертовски привлекательны».

Мы здесь очень заняты. У нас совершенно нет времени читать газеты, смотреть телевизор, слушать музыку. Нас заставляют проводить каждую минуту по возможности во взаимодействии друг с другом, потому что люди с пагуб­ными привычками это эгоистичные младенцы, которых нужно активно направлять на внимательное отношение к другим людям.

Прежде чем вы закончите лечение, вам предлагают на­писать автобиографию, а затем собирают вашу терапевти­ческую группу в гостиной и читают ее всем.

Гостиная очень красивая, там удобные стулья, цветы, большой камин, в двух шагах кофеварка, холодные напит­ки и фрукты, но вот уже три вечера, прежде чем пригла­сить в гостиную слушателей, я изучаю «Интеллектуальную тренировку». Кажется, что так страшно поделиться своими постыдными секретами с другими, потому что они будут слушать с болезненным любопытством, а потом разнесут эти новости по всему городу. Но вдруг вы обнаруживаете, что не удается даже зазвать их послушать вас. Это меня поразило.

Каждый к вечеру полностью истощен, а кроме того, у всех есть задания заполнить анкеты. Если вы в состоянии бодрствовать после девяти вечера, вы будете в гордом оди­ночестве. Даже люди, которые обычно принимают сно­творные таблетки, мертвецким сном засыпают без них.

Пятница. Консультант из вечерней смены дал мне задание. Я должна поделиться историей своей болезни с шестью такими же больными и попросить их сделать то же самое. Мне нужно было описать вещества, которые я принимала в течение жизни, их количество, как часто я их принимала, сравнить это с прошлым моих напарников и опи­сать душевное состояние после этого задания. Я смогла выловить только четырех больных. (Неужели только четы­ре человека хотят послушать о той ночи, когда мне промывали желудок?) Но я написала свою грустную сагу, и, когда мы все высказались, было ясно, что я нисколько не отличаюсь ни от одного из этих четырех. Я очень боя­лась, у меня был комплекс неполноценности, я хотела быть обожаемой, а наркотики и вино давали мне ощу­щение большей уверенности и большей привлекатель­ности. Когда я вернулась в нашу комнату, моя сострадатель­ная соседка принесла мне плитку шоколада. Фантастиче­ски вкусно. Я чувствовала большое удовольствие.

Сегодня в группе была интеллектуальная игра «горячее место». Все члены группы говорят одной больной о том, что она мелодраматична, рассудочна, может подтасовывать факты, прощать себя, своевольна, любит пожалеть себя, злая, агрессивная, но при этом и модная, и талантливая, и привлекательная. Она соглашается со всем этим и говорит, что принимала наркотики, чтобы «усмирить свое бешен­ство». Она не должна говорить ни с кем в течение 24 ча­сов. Ни слова, ни с кем. У нее на шее висело объявление, предупреждавшее о том, чтобы никто с ней не заговаривал.

«При выздоровлении,— сказала консультант,— мы дол­жны смотреть на вещи просто: если по возвращении до­мой вы безупречно делаете первый шаг «Анонимных алко­голиков», вы не должны пить или снова принимать нарко­тики».

Увы, это здесь легко рассуждать о своем бессилии про­тив алкоголя и наркотиков, о том, что ваша жизнь не под­дается контролю; это легко, потому что здесь вы защище­ны, а вот дома это не так просто.

В течение этой недели у меня были собеседования с психологом и священником. Священник сказал, что он здесь не для того, чтобы проповедовать людям, а чтобы помочь им постичь духовность лечебной программы и най­ти силу вне себя. Он выздоравливающий алкоголик, ему потребовалось много времени, пока он понял свое состоя­ние, потому что трудно было поставить диагноз. «У меня не было развода, я не бросал детей, я не был скандальным бродягой, которого постоянно задерживали». Распознава­ние алкоголизма — это загадка. Трудно отождествлять себя с другими.

На одном собрании женщина заявила: «Это звучит снобистски, но я не отождествляю себя с пьющими деревенскими женщинами, горланящими из-за того, что корова перевернула бадью с молоком». А наш консультант сказала: «Постарайтесь сравнить свои ощущения и их, а не себя с ними самими. Разве нельзя сравнить ваше разочарование? Разбитые надежды?»

Вечером собрались питомцы Центра Бетти Форд для дискуссии в лекционном зале. Первый выступающий рас­сказал, что он решился на лечение, чтобы сохранить свою семейную жизнь. Но это, конечно, было совсем не так, как показывают   в   телевизионных   программах.   «Джон,   не слишком ли много ты пьешь?»—«Да, дорогая, но теперь все в порядке, я записался на лечение в Центр Бетти Форд». Черта с два!

Один бывший больной — кожа да кости, весил еще на двадцать фунтов[4] меньше, когда употреблял наркотики,— говорил о том, что выздоравливающие не должны окунать­ся в эмоциональные взаимоотношения с другими людьми, потому что еще недостаточно крепки. И продолжал го­ворить очень много об этом тонком предмете, пожалуй, больше, чем требуется.

Ну и неделя. Игры, упражнения, уроки, уроки, уроки. Проповеди.

Следующую неделю я планирую быть сильнее, провор­нее и, может быть, буду лучше понимать вещи, о которых мне говорят. Я спросила одну леди среднего возраста, по­чему она приехала на лечение сюда, а не в какой-нибудь другой центр. Она ответила, что из-за миссис Форд. «Я од­нажды слушала выступление Бетти Форд, и в выражении ее лица было так много ясности и покоя, что думала, если и я смогу иметь такое же выражение лица, то буду счастлива».

Сегодня я недолго разговаривала с миссис Форд — она приходила беседовать с больными,— и я передала ей слова этой женщины, думала, это ей будет приятно. «Эта жен­щина не знает, какой долгий путь прошла я до этого выра­жения лица»,— ответила миссис Форд.

 

 

Независимость? Это предрассудок среднего класса. Мы все зависимы друг от друга, каждый живущий на земле.

Никакого выражения ясности и покоя у меня не было, когда я вернулась домой после лечения. Я должна была бороться ежедневно и ежечасно, чтобы добиться устой­чивости. Мы все должны это делать. И это можно сде­лать.

Очень трудно человеку, зависимому от химических ве­ществ, поверить, что существует жизнь без них. Любой из тех, кто пытался бросить пить или принимать нарко­тики хоть один день или даже несколько часов и в ре­зультате бился в ознобе с искаженным лицом или стра­дал от чувства надвигающегося судного часа, конечно, думает, что ни за что не сможет этого сделать.

Вы можете это сделать. Но вам будет легче, если вы будете при этом не одни.

Катерина Анна Портер в эссе, которое она написала еще в 1951 году, говорит о роскоши общения «между муж­чиной и женщиной, которые являются нежными любовни­ками, верными друзьями и хорошими родителями. Они принадлежат друг другу и своим детям, а их дети принад­лежат им. Их связывают кровные узы и могут связывать до самого конца».

Пышно написанная, но в сущности простая вещь. При­надлежать кому-то — это необходимость для большинства из нас, обыкновенных людей. И при выздоровлении вы снова начинаете принадлежать кому-то, вы вырываетесь из изоляции, в которой жили со своим зельем и для него, и сое­диняетесь со всем миром.

Но вы должны понимать, что принадлежать кому-то не означает находиться в его собственности. Вот мои дети.

Они свободны. Теперь я не пытаюсь контролировать своих детей. У них своя жизнь, и, чем они занимаются, это их дело. Я пытаюсь не вмешиваться до тех пор, пока меня не просят. Я их вырастила и отпустила. И чем больше вы дадите им свободы, тем больше вы любите их просто за то, что они есть, и тем больше они любят вас за то, что вы просто есть.

Джек Форд: Меня никогда особенно не тянуло домой. И я считал, что это мой собственный недостаток, это зависит от меня. Но совершенно очевидно, что теперь мне очень приятно быть дома. Я чувствую себя ближе к матери. Кро­ме того, я думаю, что ее выздоровление послужило для всех нас большим уроком, что ничего нет в жизни безна­дежного, надо только поворачиваться смело лицом к лю­бым неприятностям, которые случаются в жизни. Мамино несчастье было в сто раз хуже для нее самой, чем для семьи. Но сейчас она стала совершенно другим человеком. Она смотрит вперед, пытаясь при этом жить каждым днем, и какие бы неприятности ни возникали, они не повергают ее в уныние. Вы знаете, как некоторые люди только и счи­тают свою жизнь от одной неприятности до другой, вместо того чтобы рассматривать ее от одной радости до другой? По-моему, в этом главная перемена, которая произошла в маме. Я думаю, она и я, мы оба сверхчувствительны. Мы можем казаться очень радостными и откровенными, но у нас есть стремление скрывать многое в себе. Это мучитель­но, и, мне кажется, маме удалось освободиться от него. Иногда я надеюсь, что и мне удастся повторить ее успех.

Майк Форд: Я потрясен тем, как изменилась мама. В период алкоголизма она была очень замкнута, чрезвычайно чувствительна к тому, что вы говорите, что вы делаете или не делаете. Для нее все было сосредоточено на собствен­ном благополучии. Ее, по существу, не интересовали нуж­ды других людей. Теперь все изменилось. И что особенно примечательно, теперь у меня есть человек, который пишет письма, звонит, интересуется, как идут у нас дела. Она очень внимательна, очень тревожится, все ли в порядке у нас в жизни. Гейл и я говорили как-то об этом, и у нас такое впечатление, что она совершенно другой человек. Та­кое ощущение, как будто только теперь я узнаю свою мать. Я думаю, это настоящее чудо, что ее жизнь так из­менилась. Недавно она приезжала в Уэйк-Форест университет, где я работаю, чтобы прочитать лекцию по случаю акто­вого дня по программе ученого совета. Она проделала очень большую подготовительную работу, чтобы сказать нечто такое, что было бы от сердца и в то же время выз­вало интерес университетского коллектива. Собралось ог­ромное число людей, больше двух тысяч,— студенты, пре­подаватели, люди со стороны.

Интересно, что в аудитории были сотни женщин, кото­рые смотрели на маму в поисках надежды и мужества. Я знаю это, потому что получил тогда массу записок, а за­тем было много писем и телефонных звонков. Многие из этих женщин прошли лечение по поводу рака или алкого­лизма, и они пришли послушать ее. А я сидел в первом ря­ду и, когда она начала говорить, испытал такое эмоцио­нальное потрясение, которого я не переживал со времени ее принудительного обследования.

Я смотрел на женщину, которая была моей матерью, и думал про себя: восемь — десять лет тому назад она ни за что не могла бы сделать то, что она делает сейчас.

А то, что она делала, было сугубо личным выражением ощущения исцеления, которое постепенно вовлекает тело, мозг и душу. Она считала, что ей помогал Бог. Она рассказывала о своем паломничестве, о своей борьбе, о том, как опустилась совсем на дно и встретилась лицом к лицу со смертью и как милостью Божьей вырвалась к свету. И это не только медицинское или физическое превращение в связи с тем, что она не принимает алкоголь и наркотики и чувствует себя лучше, а это духовное и эмоциональное перерождение. Она снова способна лю­бить себя, способна любить свою семью, способна духов­но переживать любовь Бога и быть полезной себе и ему.

Это был такой мощный призыв. Мне это представля­лось совершенным циклом излечения. Она, бывшая боль­ная, говорила теперь здесь слова огромной надежды и му­жества многим другим людям, которые стремились выздо­роветь изо всех сил.

Стив Форд: Я не могу представить себе нашу семью, если бы мы этого не сделали. Было бы ужасно, если бы нам пришлось вернуться к прошлому, зная, как все заме­чательно теперь. Не может быть семьи, если один человек потерян. Все равно как нельзя провести игру, если не хва­тает игрока. Не получится. Наверное, все же мы могли бы так и остаться в неведении всю оставшуюся жизнь, но что-то заставило нас захотеть изменений, а потом уже мамина сила воли вытащила нас из омута.

Она никогда не была плохим человеком. Она всегда хо­тела быть хорошей матерью, но, я думаю, бывали периоды, когда выпивка заслоняла все. Иногда она была не способ­на действовать как мыслящее существо, и мы, дети, поль­зовались этим, чтобы избежать наказания за свои мелкие шалости.

Кто-то спросил меня, виню ли я каким-то образом сво­его отца. Нет, не виню. Когда он встретил маму, он был типичным американским парнем, футболистом с юридиче­ским образованием, выпускником привилегированного университета, моряком, статным, красивым, проходящим в Конгресс. Полный порядок! Кому бы не хотелось выйти за него замуж? Об этом можно было только мечтать. Но папа один из тех парней, главная черта которых ответ­ственность. Каждый ощутил на себе это его качество, на него можно полностью положиться. Он никогда, начав де­ло, не бросает его и считает, что все другие люди должны поступать так же.

После женитьбы папа предполагал быть на государ­ственной службе, и, я думаю, он ожидал, что мама будет поднимать и вести семью и все будет прекрасно на многие долгие годы.

Но когда папа стал лидером Палаты представите­лей, а у мамы начали развиваться неприятности с выпив­кой и лекарствами, дело осложнилось. Папа не оглядывал­ся назад. Он упорно шел вперед. Ему надо было работать, и он был уверен, что и она делает свое дело как пола­гается.

У папы было ограниченное видение, он двигался в сво­ем направлении, а мама оказалась вне поля его зрения, не потому, что он не любил ее, а потому, что он не понимал ее.

Он был не из той команды, которая подбирает людей, отставших на марше. Он упорно шел вперед, она спотыка­лась, и самое удивительное, что в конце концов он вернул­ся и спас ее. Он довольно медленно продвигался в своем перевоспитании, прежде чем обнаружил суть проблемы. Мама очень многое сделала сама, но если бы папа не раз­вернулся, не пошел назад и не спас ее... Каждый принял посильное участие в этом деле, но для меня это — восхи­тительная история любви моих родителей. Не только мои дети любили меня больше после моего выздоровления — мой муж и я никогда еще не были так близки друг другу. Парадоксально то, что именно теперь мы часто бывали в разлуке. Ему всегда приходилось много ездить. Теперь мы оба часто ездили. На 37-й годовщине нашей свадьбы мы завтракали вместе первый раз за неде­лю, и я сказала: «Ну, может быть, это и хорошо, что у нас все время смена декораций. По крайней мере, в такой об­становке у нас нет времени для смены действующих лиц».

Джерри гораздо деятельнее многих более молодых людей. Он может поиграть в гольф, затем вернуться домой, пообедать, слетать в Нью-Йорк, произнести там речь, поприсутствовать на банкете, вернуться самолетом назад и полететь в Техас в точно назначенное время следующим утром, чтобы принять участие в заседании правления (когда мы поженились, он никогда не считал, что сон имеет какое-то значение, полагая, что 5 часов сна — это просто глупая потеря времени). Иногда я го­ворю ему: «Я не могу угнаться за тобой, дорогой. Ты должен сменить меня на новую модель». А он отвечает: «Я не хочу новой модели, я счастлив с тобой». Я не знаю, если вам перевалило за шестьдесят восемь, можно ли считать вас за двух по тридцать четыре? Это было бы неплохо.

Мы стали теперь больше уважать друг друга. Я не воз­ражаю против его командировок, потому что он с понима­нием относится к моим, и когда мы дома, оба готовы вы­тянуть ноги и ни один не тянет другого пойти куда-нибудь потанцевать. Иногда расписания поездок играют с нами шутки. Однажды мы оба были в Колумбусе, штат Огайо, в один и тот же день, но жили в разных отелях, потому что были от разных ведомств. Нужно было звонить по телефо­ну, чтобы сказать, как мы скучаем друг без друга. Он всег­да звонил мне каждый день, с самого первого момента на­шей встречи. Он очень внимательный человек. Но по мере прогрессирования моего выздоровления он тоже прогрес­сировал. Я уже писала, что в первые дни нашего знаком­ства он никогда не говорил, что любит меня. Он был слиш­ком законником, таким запрограммированным и способ­ным. Я должна была понять своим сердцем, как он любит, потому что слов не было. Он был амбициозен, напорист, хотел добиться успеха для своей семьи. Я все еще разду­мываю иногда, считает ли он, что добился успеха,— он не был никогда сладкоречивым. Теперь я поражаюсь, как он научился выражать свои чувства. Звонит мне с края света:

«Спал шесть часов. Чувствую себя прекрасно. Собираюсь на заседание правления и еще хочу сказать тебе, что я те­бя люблю и скучаю».

Джерри Форд: Не только семья любит Бетти. Она гораздо популярнее меня. Многие люди считают, что она могла быть избрана президентом США в 1976 году.

Я часто признаю это после того, как кто-нибудь на банкете поднимается и начинает приветствовать меня цве­тистыми фразами. Я отвечаю: «Глубоко благодарен за ваши великодушные слова. Мне нужна моральная под­держка. Особенно нужна после церемонии представления меня магистром, проведенной в Южной Калифорнии две недели тому назад. Но прежде чем я расскажу, как он представлял меня, позвольте мне сделать маленький экс­курс в прошлое».

Потом я рассказываю о шумных приветствиях Бетти публикой, о нашем втором сыне — Джеке — комментаторе телевидения и подающем надежды политическом деятеле в районе Сан-Диего, о нашем третьем сыне — Стиве — звез­де оперы «Юность и неугомонность». В этот момент обыч­но какая-нибудь молоденькая девушка из аудитории начи­нает хихикать. Потом я говорю: «Ну, после этого экскурса позвольте мне продолжить рассказ, как этот человек пред­ставлял меня. Он поднялся и сказал: «С большим удо­вольствием я представляю вам мужа Бетти Форд, отца Джека Форда и папу Стива Форда». Так что сегодня я от всего сердца благодарю вас за моральную поддержку».

Если говорить серьезно, Бетти всегда была талантлива. Но открытие Центра всколыхнуло ее особенные способно­сти, которые были скрыты. Она не только достала боль­шую часть денег — она ведущий председатель правления директоров. Я дразню ее за это. Говорю ей, что ревную, потому что она проводит там так много времени, что я чув­ствую себя заброшенным.

Но нужно понять, что Центр, от самой идеи его созда­ния до успешного функционирования, постоянно дает ей огромное удовлетворение. Особенно когда она видит, как люди приходят совершенно разбитые, а через несколько недель покидают Центр полностью обновленными, здоро­выми, энергичными, с вновь открытым будущим.

Бетти очень изменилась. Теперь когда она обращается к аудитории, она уверена, что ее личная судьба интересна людям. Она стала более четко и убедительно говорить. Она всегда хорошо говорила, но теперь, если она рассказывала о своем выздоровлении или о проблеме алкоголизма, она становилась профессиональным оратором и под большим впечатлением оставался каждый, включая меня.

Она чрезвычайно разумный партнер в повседневной жизни. Когда я говорю: «Мы должны сделать то-то или то-то», она обязательно хочет знать почему, задает уйму вопросов. И это более равноправные отношения, чем обычно бывают в семье.

Как-то меня спросили, не устаю ли я от разговоров Бетти об алкоголизме. Я ответил: нет, нисколько. Я думаю, это полезно для людей и полезно для нее.

У нее огромная аудитория в стране. Еду ли я в Теннес­си или в Таллагас, ко мне подходят женщины и говорят: «Я бы, конечно, хотела видеть здесь Бетти. Где она?» И я должен называть им Соленое озеро или Мидленд, Техас или что-то еще, где она бывает.

По мере ее выздоровления я сам становился здоровее. Через год совершенно перестал употреблять алкоголь. По­нял, что, в сущности, это никогда не доставляло мне удо­вольствия. Это просто вредная социальная привычка.

Для меня бросить пить было относительно легко. Я не хотел пить один, стремился немного сбросить вес, не осо­бенно-то любил вино и понимал, как это благотворно для нее. Мне было бы гораздо тяжелее бросить курить трубку.

Трубка не беда. Действительная его слабость — слад­кое. Когда он пытался сбросить вес, он говорил: «Я отка­жусь от мартини скорее, чем от мороженого». Это вам не разговоры алкоголика! Мы никогда не отказывались дер­жать в доме вино, как это делают некоторые люди. Но мы отказались держать в доме различные лекарства, потому что любое лекарство, влияющее на настроение, или нарко­тик были для меня более соблазнительными, чем алкоголь. Если у меня сильно болела шея, спина или суставы, я бы не подумала пойти и выпить. Но лекарства так успокаива­ли. Я знала, они могли принести облегчение, а также чув­ство эйфории, ощущение, что ничего плохого не случится и что даже если сгорит дом, все равно все будет о'кей, по­тому что кто-то как-то все уладит.

Я знаю, что боли тоже могут быть чисто эмоциональ­ными, а лекарство есть лекарство, алкоголь так же может влиять на настроение, как и транквилизатор, но я больше боялась препаратов, боялась, что начну принимать их и втянусь. (После того как я была трезвенницей три года, Джой Круз сказал: «Ну, Бетти, может быть, я воз­вращу вам таблетки, которые мы изъяли из вашей аптечки, и дам вам взглянуть на них». А я ответила: «Хорошо, толь­ко подождите еще недолго, потому что их было так много и мне нужно пойти на рынок и нанять телегу у лавочника, чтобы вывезти их».)

Вспоминаю, когда мы начали эту книгу, моя дочь Сьюзен сказала: «Вы могли сделать целую главу о выздо­ровлении семьи». И я призадумалась над этим. Вы причи­няете боль своей семье, когда вы больны, а когда выздо­равливаете, с вами выздоравливает и семья. Если повезет, их раны исчезнут вместе с вашими. Но не всегда это про­исходит вместе. Сьюзен, сделавшая так много, чтобы по­мочь мне, не была вполне довольна матерью, которая поя­вилась после лечения.

Сьюзен Форд: Я сразу увидела, как она изменилась, но сначала мне это нисколько не понравилось. Я не могла это вынести. По каждому поводу она была начеку, по каждому поводу: «Куда ты собираешься? С кем? Когда ты вернешь­ся?» А мне нравилось, что в прошлом она не обращала на это внимания, так зачем же сейчас так вмешивается?

Это все равно что наблюдать, как распускается роза. Красиво, конечно, но утомительно. У меня было ощуще­ние, что после того, как все сделано, она снова собирается властвовать. Теперь все прекрасно. Мы можем быть чест­ными друг с другом и не причинять друг другу боли. Я могу говорить ей вещи, которые никогда не могла бы сказать раньше, и они не раздражают ее, она их понимает. Ей интересно мое мнение и мнение всех членов семьи. Она обратилась к нам, к детям, когда впервые заговорили о присвоении ее имени Центру. Она спросила: «Вы хотите, чтобы Центр был назван моим именем?» Мы ответили, что здесь нет проблемы. «Но после моей смерти я хочу, чтобы один из вас всегда участвовал в правлении. А ваши дети будут ведь расти с бабушкой, чьим именем названа боль­ница для алкоголиков. Это не волнует вас? Потому что, ес­ли вам это неприятно, я не дам согласия». Мы долго об­суждали этот вопрос.

Я обратилась к семье, прежде чем дать согласие по­явиться во всех этих телевизионных шоу, когда открывался Центр. Сказала: «Я не собираюсь ничего этого делать, если вы этого не хотите, потому что я никого не хочу смущать». Дети ответили, что они гордятся моей ра­ботой. «Мы видим тебя теперь здоровой, и если это по­может другим людям и ты хочешь это сделать, ты, конеч­но, можешь это делать».

Оглядываясь теперь назад, я не думаю, что у моего мужа или у мальчиков было такое же чувство злости, как у Сьюзен. Это она спасла меня, но именно она больше всех чувствовала обиду и унижение из-за моей болезни. Всегда. Начиная с того времени, когда она была маленькой и не знала, что же со мной происходит, почему я так эмоционально взрываюсь и выхожу из равновесия. Она тогда не понимала, что я алкоголик, она думала, что я сумасшедшая, и не хотела иметь психически ненормаль­ную мать.

После замужества они с Чаком жили в Хантингтон-Бич и поселились всего в двух кварталах от Пэт Бенедикт. Пэт оказала большую помощь Сьюзен в связи с моими пробле­мами.

Мэри Белл однажды рассказала мне, что она ходила на собрание группы поддержки для семей алкоголиков. «Я могла им только сказать, что они чертовски глупы. Они мирятся с пойлом своих алкоголиков-мужей, а я бы никог­да не смирилась с этим. Все равно, сказала она, вы не мо­жете долго ловчить, постепенно ваши дети узнают, что вы потворствуете этому. И другие люди тоже, конечно, узна­ют правду, но ваши дети вынуждены жить в таких услови­ях, в то время как другие люди могут просто уйти».

Да, я ловчила со своей семьей, но я не знала другого пути — я не хотела что-то предпринимать. Я спекулирова­ла на их любви и симпатии, пытаясь избежать каких-либо действий. А потом, думаю, Сьюзен уже была сыта по горло всем этим. Семья алкоголика должна рано или поздно пре­сытиться.

Потребовалось время, чтобы я смогла понять, как я ис­пользовала свою семью. Я рассуждала, что ведь никто, кроме меня, не подвергся ни алкоголизму, ни наркомании, я никому не повредила. В те первые дни выздоровления я знала, что собрания с другими выздоравливающими алко­голиками очень важны. Я заставляла себя посещать их и постепенно начала кое-что слышать и кое-что понимать. И все же когда я слушала людей, говорящих о причинен­ной ими боли, об их злобе, упрямстве, вине, я смущалась, потому что я не могла разделить эти чувства в полной мере. Я не знала этих ощущений, у меня их не было слиш­ком долгое время.

С тех пор как я стала активно заниматься организа­цией лечения алкоголизма, я узнала, что даже на малень­ких детей — шести-, семи-, восьмилетнего возраста — влияет алкоголизм их родителей. Они стыдятся и чув­ствуют себя виноватыми, удивляются: что же они сделали такого плохого, если их родители пьют? В этом много страдания. Когда мы берем ребенка на лечение вместе с отцом или матерью, мы помогаем ему понять, что это их болезнь, а не вина.

«Анонимные алкоголики» говорят детям, что надо по­степенно учиться игнорировать родителя-алкоголика и жить своей собственной жизнью. Это суровый урок. Урок для всех, не только для детей. Мы знали людей — очень приличную пару, посещающую церковь, но жена страдала запоями. Когда у них было приглашение на важный при­ем, он звонил одной из ее подруг и говорил: «Я хочу зайти за Розой в пять часов. Мы приглашены на прием и ужин. Не можешь ли ты побыть с ней до тех пор?» Подруга про­водила с ней целый день, и все были уверены, что Роза не напьется и все будет в порядке для вечернего приема. А если Роза оставалась дома одна и, опьянев, валялась на полу, ее муж тоже знал, что делать в таких случаях. Он, бывало, придет, увидит, перешагнет через нее, посмотрит последние известия, встанет и уйдет куда-нибудь пообе­дать, а потом вернется домой. К этому времени, возможно, она немножко придет в себя и переберется в постель. Вы не можете отвечать за беспорядочность, которую вносит алкоголик в вашу жизнь.

Когда я вернулась домой из госпиталя в Лонг-Бич, вся моя семья — может быть, кроме Сьюзен,— была в востор­ге, потому что в их представлении все снова было в поряд­ке. Все они сами побывали в Лонг-Бич на отдельных эта­пах лечения, но не на специальной семейной программе. В Лонг-Бич жены, мужья, дети алкоголиков бывали, как правило, на терапии вместе со своими родственниками, но не в отдельных группах.

В Центре Бетти Форд члены семьи рассматриваются как пациенты. Вам не дадут сидеть кружком и скулить, как у себя дома, какое это позорное дело жить с та­ким человеком столько лет. У нас вы должны говорить о себе, о том, что вы чувствуете, и иногда оказывается, что, может быть, вы сами-то не совсем приятная лич­ность. Алкоголизм — заболевание семейное. Мы говорим это нашим стационарным больным, и мы говорим это их роди­телям, их детям и их супругам. Мы бы говорили это и их дядям и тетям. Для каждого очень важно знать, до какой степени болезнь поражает всех вокруг.

В течение четырех — шести недель, когда больной на­ходится на лечении в Центре, мы просим членов семьи то­же провести там пять дней. Иногда они отказываются. Один из них сказал консультанту: «Почему я должен поступать на лечение? У меня же нет вредных при­вычек».

Они правы. У членов семьи другие проблемы. Их про­блема в том, что они приспосабливаются. Они не общают­ся друг с другом или с больными, им так удобнее. И не по­нимают, что они тоже больны. Приспособленчество — это болезнь. Это привычка приспособиться к алкоголику. И обычно каждый в семье вынужден быть приспособлен­цем, чтобы тщательно прикрыться, быть чистеньким. Ваш двадцатичетырехлетний сын арестован? Вы быстро запла­тите штраф. Ваш муж напился? Вы просто не пойдете на званый обед.

Это заболевание, это семейный алкоголизм. Это все равно как если бы ваши руки были связаны. Вы не знаете, что делать, и боитесь делать что-нибудь, надеетесь, что, ес­ли ничего не будете делать, может быть, все как-то образу­ется само собой.

«Алкоголизм это все равно что слон в комнате, а мы при этом делаем вид, что не замечаем» — так описал один из консультантов приспособленчество членов семьи к алко­голику.

Почему мы делаем вид, что не замечаем? Потому что это легко. Мы способные ученики. Знаем, что если говорим прямо в лицо алкоголику о его болезни, получаем яро­стный отпор, и сразу становится очевидным — любые по­пытки напрасны.

Приспособленцы — сообщники вредных привычек. Как же еще можно назвать человека, который живет с хими­чески зависимыми людьми и только смотрит со стороны на болезнь, понимая, что эти люди не виноваты в ней, не контролируют ее и не могут ее лечить?

Мы говорим людям, которые поступают для семей­ного лечения, что они должны эмоционально освободиться. Но это может быть очень трудно, потому что человек, ко­торый любит и заботится о больном, тоже в своем роде болен. В течение пяти дней терапии не предполагается, что члены семьи пройдут такую же серьезную программу, как и стационарные больные, но они должны научиться дер­жать ситуацию в руках. И именно на этом их просят скон­центрировать свое внимание, это их программа. Им даже не разрешают проводить время со стационарными больны­ми. Они могут поприветствовать друг друга на территории, их приглашают на некоторые лекции, они смотрят те же фильмы, но им предлагается отдельно разрабатывать про­грамму их обновленной жизни.

Для алкоголика первый шаг заключается в признании того, что он сам бессилен перед алкоголем и другими ве­ществами, влияющими на настроение, а его жизнь стано­вится неуправляемой. Для членов семьи первый шаг состо­ит в том, чтобы понять и принять ощущение бессилия пе­ред вредными привычками и человеком с вредными привы­чками.

В семейной программе Центра члена семьи заставляют осознать необходимость заботы об алкоголике; способы, которые он должен использовать, чтобы влиять на челове­ка с химическими пристрастиями оскорблением, внушени­ем, молчанием, предъявлением вины, наряду с прикрытием и приспособлением.

Некоторые приспособленцы — мелодраматичные болва­ны, и, когда алкоголик начинает выздоравливать, возбуж­дающие сцены исчезают из их жизни. Они жалеют об этом. Есть люди, которые не хотят, чтобы больной попра­вился.

Многие женщины, разведясь с алкоголиком, возвраща­ются на круги своя и снова выходят замуж за другого ал­коголика. Им нравятся люди, которые, как они думают, нуждаются в их помощи.

А потом появляются дети, и они вовлекаются тоже. Они стесняются и не хотят приводить своих друзей до­мой после школы. Им стыдно, потому что мама только что отняла у папы бутылки, выругала его и тут же зво­нит на его работу и объясняет, что он не может прийти, потому что у него грипп, простуда или болят зубы.

Дети видят все эти перипетии любви и ненависти и тоже вступают в действие. Дети алкоголиков играют много ролей. Довольно часто первенец является героем. Он хороший студент, пытается все прикрыть и уладить. Следующая роль — роль козла отпущения, его плохое пове­дение привлекает внимание (он из тех, кто кончает в поли­цейском участке, ведет себя вызывающе, из школы его выгоняют, склонен к наркотикам и попыткам самоубийства). Затем бывают добрые гении, которые имеют тенденцию к повышенной активности, квазишуткам, пытаются выта­щить семью из неприятностей (и скрывают свои собствен­ные ощущения). И есть потерянные дети, которые просто прячутся у себя в комнате.

Все эти роли взяты из жизни, и все эти дети постоянно озабочены мыслями об алкоголике. Алкоголик управляет всеми, хватает каждого за грудки, испытывая его терпение, выводит семью из равновесия, заставляет всех вертеться вокруг себя, хвастает без конца, пытаясь компенсировать нанесенные разрушения.

Доктор Перш всегда чувствовал, нужно ли брать всю семью на лечение. Даже если больному не нужна помощь, это может дать что-то хорошее. Когда вы учите семью от­влекаться и не позволять алкоголику подавлять всех, вы при этом приносите благо и алкоголику. Потому что раз он уже больше не является центром всеобщего внимания, он говорит: «Ха! Что же это такое?» Он не может теперь хва­тать каждого за грудки.

Семейная программа во многих отношениях похожа на стационарную. Члены семьи пытаются в группах найти идентичные личности и научиться наилучшим образом жить рядом с алкоголиком.

Для того чтобы дать вам представление об измене­нии ощущений, которые происходят по мере работы над семейной программой, позвольте мне предложить гипо­тетическую группу, скомпонованную из больных, которых я узнала в течение своего восьмилетнего воздержания от алкоголя.

Первый больной: женщина, которая все еще не может забыть аварию, в которую она попала семь лет тому назад, и злится на мужа, потому что тогда, пьяный, он не сопровождал ее в больницу.

Второй больной: женщина, чей сын-наркоман обвиняет ее в том, что отец бросил семью.

Третий больной: молодой рок-музыкант, его отец находится у нас на стационарном лечении, но он по­нимает, что и у него есть проблема с наркотиками. «В кон­це концов, я не могу обвинять своих предков,— гово­рит он,— это мой крест, и я сам свалял дурака, и никто больше».

Четвертый больной: пожилой джентльмен, он в ужасе от некоторых выражений, которые слышит в своей группе. Он пришел из-за сына — его сын наркоман — постепенно привязался к его товарищам-больным, но «тузем­ный» язык молодежи все же шокирует его. Одна девушка как-то поднялась и сказала: «Ну, я думаю, это важно — называть вещи своими именами». Пожилой джентльмен только покачал головой. «В этой группе,— сказал он,— они не назовут лопату лопатой, они скажут: х...вый совок». При этом он густо покраснел.

Вот в таких отягощенных группах возникают внутрен­ние связи, которые мы наблюдаем и у стационарных боль­ных. Совершенно непостижимо: ведь эти люди не находят­ся вместе двадцать четыре часа в день.

В Центре Бетти Форд семейная программа так или иначе рассчитана на рабочее время — от девяти до пяти часов. Занятия начинаются после завтрака и заканчивают­ся перед обедом. Программа очень интенсивная — филь­мы, лекции, групповая терапия, а если вы хотите вернуться после ужина, то можете участвовать в собраниях и заседа­ниях «Анонимных алкоголиков». Местные жители прихо­дят из дома, а большинство иногородних останавливаются в близлежащем мотеле, который предоставляет автобус ту­да и обратно.

Большая часть процесса обучения членов семьи так же, как и стационарных больных, проходит во время пе­рерывов на отдых. Люди собираются в холле, где пред­лагаются безалкогольные напитки, кофе, фрукты и пи­рожные. Толстяки едят сдобное, а худые курят, и все рассказывают друг другу о себе, обнаруживая при этом, как много общего в их историях.

Главное, чему учат семью консультанты, это любить алкоголика, но не его поступки. Недавно очень неохотно на семейное лечение поступила одна женщина. Шесть ме­сяцев назад получил лечение ее муж, но, несмотря на его трезвость в настоящее время, она находилась в озлоблен­ном состоянии. «Он не был, понимаете ли, нежным челове­ком, когда пил,— говорит она,— и, когда мы бывали вмес­те, от него вечно пахло алкоголем. Я просто сходила с ума. Мой муж никогда не понимал меня: «Что тебе еще надо? Почему бы тебе не купить себе меховое пальто?» Я вашей программы не понимаю. Все у нас так и продо­лжалось бы, пока я не сказала своему мужу: с меня хва­тит. После этого он прошел курс лечения».

Ей объяснили, что когда она это сказала, она перестала приспосабливаться, и это поразило ее. Она никогда не слышала этого слова. В то время, когда муж был на лече­нии, она отказалась от семейной программы. «Я мирилась с его пьянством все эти годы,— говорила она.— Зачем я должна идти и обнаруживать, что это моя вина или что-нибудь в этом роде?»

Но когда она вернулась домой после курса программы, то очень изменилась: «Я узнала, что мне не нужно быть главной, я узнала, что была не одна».

Иногда накапливается очень много горечи или проис­ходит потеря интереса, и, например, из шести членов семьи только один хочет участвовать в лечении и помогать. У нас лечился летчик, у которого почти не было поддер­жки, его жена развелась с ним, но его маленький сын при­шел на программу. Ему было только шесть или восемь лет, и помню его рисунки аэропланов всех типов, потому что самолеты так много значили в жизни его отца.

В семьях достаточно мрачного юмора. Отец и мать, сын которых находился в Центре в северном холле, говорили: «На Рождество мы подарили ему сертификат в Центр Бетти Форд».

Людей, которые вообще никогда не откровенничали ни с кем, вдруг прорывало во время сеансов семейной тера­пии, и они изливали накопленную за многие годы боль. «Я ненавижу своего мужа, он пьяница, он не дает мне де­нег, он говорит, что я неряха, что моя одежда в беспоряд­ке, что я посмешище. Я ужасно зла на мою дочь, потому что она примкнула к религиозной секте и теперь моим лю­бимым внучатам не разрешают праздновать Рождество Христово».

В период семейного лечения люди перестают лишь обсуждать, заумствовать, а начинают чувствовать. Они начинают понимать, что если алкоголик разбивает машину, то нельзя сказать, что это не его вина, а дело в дереве, которое стояло посреди дороги.

Люди, прощающие алкоголиков, лгут сами себе посто­янно. Один из наших консультантов придумал такой при­мер: «Мой дядя — алкоголик. У него была татуировка, и он служил на флоте, поэтому каждый, кто является алко­голиком, должен иметь татуировку и служить на флоте. Моя тетя не была алкоголичкой, потому что у нее не было татуировки и она не служила на флоте. Она умерла в со­рок два года от алкогольного цирроза печени, но...»

Большинство членов семьи, которые поступают к нам, полагают, что они здесь для поддержки алкоголиков, мы же подчеркиваем, что они здесь для самих себя.

Другой консультант, который работал очень эффектив­но с детьми, говорит, что первый вопрос, который задают дети, о том, как они могут заставить родителей не прини­мать наркотики. Они очень стыдятся, что оставляют роди­теля-алкоголика. «Я не мог видеть его таким, поэтому ухо­дил. Я говорил, что у меня свидание, даже если это свида­ние было с моей собакой»,— сказал в группе один мальчик и разрыдался, потому что его папа умер и было уже по­здно что-то исправить.

Благословенны те семьи, которые помогают вовремя исправить положение.

Я помню, как Майк и Гейл во время моего принуди­тельного обследования говорили, что они хотят, чтобы бабушка их детей была здорова. У меня тогда не было внуков, теперь у меня их пять. У Сьюзен и Чака две де­вочки, у Майка и Гейл — три. Я приехала на Восток на крестины Ганны Гейл в феврале 1986 года, и мы с Джерри провели пару дней с Майком, Гейл, Сарой, Ребеккой и новым младенцем. И мне пришлось укладывать в постель шестилетнюю Сару. Ее приучили засыпать с песенкой и молитвой, поэтому, когда я спела ей «Христос любит ме­ня», она спросила: «А где молитва?»— «Хорошо,— ответи­ла я.— Обычно я читаю молитву Господу. Позволь мне на­учить тебя этой молитве». Когда я дошла до «прости нам наши прегрешения», она спросила: «Бабушка, что такое пре­грешения?» Пауза. Десять минут я пыталась придумать, как объяснить шестилетнему существу, что такое прегреше­ния. «Это когда ты поступаешь нечестно по отношению к своим друзьям или одноклассникам и оскорбляешь их чувства,— сказала я.— Потому что тогда ты оскорбляешь чувства Бога».

Через три недели я говорила с Майком по телефону и услышала, что Сара что-то кричит в комнате. Он ска­зал, что она требует: «Скажи бабуле, что я записала всю информацию о прегрешениях на магнитофон». Сара не со­бирается оскорблять чувства Бога. Хорошо, если ей удаст­ся избежать этого.

Мне доставляет наслаждение и роль бабушки детей Сьюзен. Я была в Вирджинии в феврале 1986 года, как раз после того, как родилась Хита — второй ребенок Вэнсов. Чак был в командировке. А какая разразилась буря! Она перешла в метель, и мы оказались в снежных зано­сах. Я не могла выехать домой, где у меня планировались выступления, потому что Вашингтонский аэропорт был закрыт.

Это было замечательное время. Мы приносили дрова, чтобы поддерживать огонь, и было так холодно, что мы с Сьюзен спали вместе. Нас было три поколения — мать, дочь, внучки — в одном доме. Я сделала фотографии трех­летней Тины, лежащей на полу и рисующей цветными мелками. Она ходила со мной в супермаркет, и я готовила еду. Делала мясной рулет, тушила и жарила цыплят. Я снова была матерью, заботящейся о своем ребенке, ре­бенке, который так мужественно позаботился обо мне. И был этот удивительный новорожденный. Сьюзен и я были счастливы, разделяя любовь и уважение друг к дру­гу. Я думала, мы осознали тогда цикл жизни.

Здоровье семьи, так называет это Сьюзен, может иметь цепную реакцию. Доброжелательность распространяется от одного к другому. И вам не требуется проходить се­мейную программу в Центре Бетти Форд. Есть много пу­тей к здоровью, иногда решения одного человека быть снова здоровым достаточно, чтобы помочь многим людям вокруг. Майк и Гейл получили первоклассный пример та­кой ситуации, когда они посетили Центр в марте 1985 года.

Майк Форд: Гейл и я поехали на Запад на конферен­цию и провели ночь со своими, а потом утром в субботу мама взяла нас в Центр Бетти Форд. Мы не были на от­крытии Центра — это как раз совпало со временем, когда мы не могли приехать, поэтому мы только впервые уви­дели Центр. Прошли по этим замечательным отделениям, видели палаты, встречались с персоналом и некоторыми больными, потом вышли и готовы уже были сесть в маши­ну, когда двое детей вылетели прямо к Центру на своих десятискоростных велосипедах. Оказалось, что они из Сан-Диего, у них весенние каникулы и они проехали весь свой путь с рюкзаками за спиной. Одетые в спортивные брюки до колен, они выглядели сильно загорелыми и об­ветренными после длительного путешествия. Все это похо­дило на паломничество. Они приехали туда, где вылечил­ся их отец, теперь они хотели увидеть это место и испы­тать его воздействие на себе.

Это были брат и сестра, их отец — бывший алкого­лик, и, по правде, сестра тоже была алкоголичкой, и у них дома постоянно происходили ужасные сцены. Они не ожи­дали увидеть маму и направились прямо к ней, предста­вились и высказали ей свою глубокую благодарность.

«Нам просто необходимо сказать вам, как много вы и это место значат для нашей семьи»,— сказал мальчик, а девочка прервала его: «Мы прошли через ад, мой отец по­ступил сюда с последней надеждой, он лечился восемь недель, и теперь он не пьет уже год. Он вернулся домой и помог мне вступить в группу «Анонимных алкоголиков». Теперь в нашей семье так много покоя и здоровья, и мы приехали, чтобы сказать, как мы вам благодарны и как мы вас любим».

Гейл и я стояли позади, наблюдая и слушая в изумле­нии, а дети плакали. Я задыхался от волнения. Мама не знала, что сказать. Мне эта сцена позволила понять чув­ства множества людей, которые подвергаются влиянию Центра и маминого опыта. Для меня это был волнующий и поучительный момент.

 

 

 

 

Ты, роза, смертельно больна, Невидимый червь приполз к тебе ночью, Нашел твое дивное ложе, И темная, тайная страсть Разрушила счастье твое.

Как невидимые черви поедают цветы, так наркотики и алкоголь разрушают людей, как темная, тайная любовь. Я слышала больных, которые говорили: «Кокаин любит меня». Только в 1955 году Американская медицинская ассоциация наконец заявила громко и в печати: «Алко­голизм — это болезнь». И это не было воспринято с бур­ным восторгом всеми медицинскими учреждениями.

Но я не хочу, чтобы все врачи в Соединенных Шта­тах сердились на меня, так что позвольте добавить, что и общество в целом, даже еще менее, чем доктора, спешит понять, что алкоголики — больные люди, а не просто те, кто доставляет неприятности.

Джой Круз написал замечательную притчу под назва­нием «Когда смывается клеймо». Вот она в несколько со­кращенном виде: «Она уже долго озабочена им. Он ссо­рится, уходит с работы, потерял свою силу, без причины огрызается на детей, и происходит много еще всяких дру­гих отвратительных вещей. Ночью, в постели, он обильно потел и не давал ей спать своим бормотанием и суетой. На следующий день он ничего не помнит. В удобный мо­мент она посылает его к близкому другу и врачу, который отправляет его назад с заключением, что «у него снова грипп».

В другой удобный момент она предъявляет ему свой диагноз, а он взрывается и ударяет ее впервые за все вре­мя супружества.

Их дочь помолвлена с молодым человеком из очень из­вестной семьи, и, разумеется, если бы будущие родствен­ники узнали о его болезни, свадьба не состоялась бы. Он не переносит мысль о том, что у него может быть лта болезнь. Такие люди теряют работу, семью, их долж­ны направлять в одно из тех мест, где лечат, но нет ни­каких средств или страховки, чтобы заплатить за это.

Его босс подошел к нему и сказал, что он обеспокоен его прогулами, снижением показателей работы и увеличе­нием недоразумений с другими сотрудниками.

Он обдумывает переезд в другой штат. Когда он осо­бенно раздражен, то старается ни с кем не встречаться и возвращается, только когда восстанавливается самоконт­роль. Но появилось все нарастающее истощение. Однажды утром кровать оказалась залитой кровью. Жена немед­ленно отправила его к врачу, который наконец должен был сказать ему в этом новом, 1911 году, что он страда­ет прогрессирующим туберкулезом».

Ну не поразительно ли? Физикальные симптомы, социальное клеймо, нежелание врачей говорить правду, но ведь притча Джоя о туберкулезе, а не об алкоголизме... Таким же бедствием, каким был туберкулез в 1911-м, ал­коголизм стал в тридцатых, сороковых и пятидесятых го­дах. И сегодня все еще такой в некоторых местах.

Это было в том 1911 году, когда доктор Уильям Ауслер написал, что пока наука смотрит на распростра­нение туберкулеза как на «проблему поведения», это будет сдерживать «малейшую надежду на выздоровление стра­дающих».

На проблему алкоголизма не только наука смотрит как на проблему поведения, но и некоторые врачи не счи­тают нужным вообще обращать на нее внимание.

Незадолго до Рождества 1985 года нью-йоркская га­зета «Тайме» опубликовала статью под заголовком «Врачи учатся диагностике алкоголизма». В ней журналистка Надин Брозан писала об одной студентке, бросившей кол­ледж и обратившейся к психиатру по поводу депрессии. Психиатр сказал, что девушка страдает из-за своего очень маленького роста. «Я сказала ему, что выпиваю и курю марихуану и ЛСД, но об этом он вообще не хотел гово­рить». Бывшая студентка рассказала об этом мисс Брозан.

Через год та же самая девушка пошла к другому пси­хиатру, и он заявил, что у нее просто кризис становления личности. И хотя она откровенно рассказала о своей за­висимости от алкоголя и наркотиков, доктор не обратил на это внимания.

Так поступили и несколько других психиатров. Еще шесть лет пропало, и наконец психиатр, чье имя она нашла в телефонной книге, спросил: «У вас проблема с алкоголем?» И направил ее к «Анонимным алкоголикам». Там она и нашла свое исцеление.

Мисс Брозан, взявшая в процессе своего исследования интервью у многих докторов, пишет: «Каменная стена, на которую натолкнулась эта больная,— явление обычное».

Слишком много психиатров и других врачей способ­ствуют вредным привычкам и помогают наркоманам в их образе жизни. Конечно, они не назначают алкоголь, но они выписывают так называемые «лекарства». В основ­ном для женщин. И женщины чаще, чем мужчины, ста­новятся зависимыми от своих докторов и от лекарств, ко­торые им назначают. Женщина думает, что врач может помочь ей как эмоционально, так и физически, и мы лю­бим эти рецепты. Мы проводим много времени в ожида­нии приема. Одеваемся и идем в приемные врачей, и мы готовы много платить за лекарства и не хотим возвращать­ся домой без этого маленького белого листочка бумаги, покрытого куриным почерком, в который вложены наши деньги и время.

Позвольте мне воссоздать свою собственную исто­рию общения с медициной. Будучи молодой женой госу­дарственного деятеля в Вашингтоне, я начала ежедневно принимать лекарства из-за шейного радикулита. Таблетки снимали боль, а я пестовала четырех неугомонных детей.

Мои дети росли, вместе с ними росло мое пристрастие к таблеткам. Потом я заболела панкреатитом, который тактично был представлен как воспаление желчного пузы­ря или желудка. За все мои годы в Вашингтоне ни один доктор даже формально ни разу не спросил о моем упо­треблении или пристрастии к алкоголю. Я никогда не свя­зывала свою выпивку со своим здоровьем. Теперь я ду­маю, что некоторые доктора предпочитают не знать ничего о химической зависимости и игнорировать значение ком­бинации алкоголя и таблеток.

У меня была гастрономическая коллекция лекарств — я делала и сама небольшие прописи: если одна таблетка хорошо, то две лучше, а когда я добавляла их в водку, это приводило меня в состояние восхитительной неопре­деленности, когда все прекрасно и море по колено.

Если, как рассуждает Долорес Хоуп, мои друзья го­ворили о моей «проблеме» и обращали внимание на то, что мое здоровье расстраивается, я все же не обвиняла се­бя и списывала всю ответственность на докторов. В те­чение многих лет врачи выписывали мне таблетки, я о них никогда не расспрашивала. В ранний период моего выздо­ровления я была зла на всех врачей. Но постепенно, по мере того как начала полнее осознавать свою болезнь, я поняла и свою ответственность. Это мое тело погибало. Это я съедала таблетки и выпивала водку. Я ведь могла сама спросить, что мне дают. Но я этого не делала. Ощу­щение восхитительной неопределенности было слишком приятным.

Все были достаточно виноватыми — и я сама, и док­тора. Они были поколением, которое встретилось впервые с потоком новых, сказочных лекарств, изменяющих на­строение. Их не учили лечению и диагностике алкоголиз­ма и наркомании, и даже когда они распознавали симп­томы, они от них отмахивались. Вредные привычки — уж слишком грязное дело, чтобы заниматься этим и лечить.

Часто такие доктора сердятся на больных, у которых мало силы воли, а многие из них все еще подвержены ли­цемерию — женщина не может быть алкоголиком, и, разу­меется, жена бывшего президента не могла быть замеша­на в чем-то столь непристойном.

Это поколение врачей, которые считали, что легче выписать рецепт для женщины, чем выслушивать ее жа­лобы и пытаться выискивать их истинные причины. Ди­агноз на серьезном уровне требует нескольких часов. А эти женщины — нервные штучки, а комната для ожидания полна больных.

Теперь положение не такое плохое, как несколько лет тому назад, потому что много женщин идет в медицину, потому что благодаря телевизору, газетам и журналам публика узнает о химической зависимости, которая охва­тила страну, и потому что некоторые медицинские ин­ституты — назовем два из них — Дортмут и Джон Хоп-кинс — начали сосредоточиваться на обучении лечению алкоголизма.

Но этого все же недостаточно. Как можно больше ме­дицинских школ должны открыть курсы, проводить боль­ше исследований, для того чтобы изучить то, что сейчас известно лишь только по отдельным случаям или интуи­тивно.

Джой Круз — выздоравливающий алкоголик, как и Джим Вест, который стал главным врачом Центра Бетти Форд, после того как Джой ушел работать в другой ле­чебный центр. Мы жалели о его уходе, но Джой — меч­татель, он всегда в поисках следующего дела. Без него бы Центр Бетти Форд не состоялся. Личный опыт и проникновенность, которые принесли нам Джой Круз и Джим Вест, бесценны, но, по моему мнению, все доктора должны быть обучены распознаванию алкоголизма, даже если они сами никогда не взяли в руки рюмку.

Джим Вест: По специальности я хирург, но давно, в семидесятых, я также изучал лечение зависимости от хи­мических веществ в отделении психиатрии университета в Чикаго. В то время медицине было мало известно об алкоголизме и наркомании.

Алкоголизм и соответствующее лечение считались чем-то неудобным для медицинского общества. Оно было не то что против или за, оно просто не понимало этого.

В 1975 году, когда я понял, что сделала со мной хи­мическая зависимость (я бросил пить в 1958 году), я на­чал разрабатывать программу лечения пьющих врачей для медицинского общества штата Иллинойс. Мы обучали пер­сонал, объясняя, что такое химическая зависимость, а также убеждали в том, что если вы прикрываете пьющего врача, который плохо работает, вы при этом толкаете его на самоубийство. Если вы любите своего собрата-врача, вы должны помочь ему. Это побудит его обследовать других врачей. Наиболее важным, может быть, являлось то, что эта программа служила для защиты больных от пью­щих докторов.

В Центре Бетти Форд я читаю для больных три лекции. Они являются концентрацией лучшего из моих лекций, ко­торые я читал студентам-медикам, потому что, я думаю, алкоголики так сообразительны, что мало чего они не мо­гут понять. Наше лечение здесь разносторонне. Мы ис­пользуем самые последние достижения техники, где бы они ни появлялись, берем все научные данные о химичес­кой зависимости, которые можно применить на практике.

Мне кажется, каждому, кто работает здесь, нравится его работа, и это чувство распространяется и на больных. Возникает особое ощущение связи между персоналом Центра и больными, которое может появиться и в других хороших программах, но не существует в других облас­тях медицины. Например, нравилось мне как хирургу это или нет, больной ничего не мог сделать для повышения качества моей работы.

Мы лечим всех одинаково. Суперзвездные типы приво­дятся в чувство через полчаса, потому что если они смотрят на себя как на что-то исключительное по сравнению с другими членами группы, мы помогаем им найти другое место для лечения, но никогда не приспосабливаемся к ним.

Общность, которая возникает здесь, загадочна, неопи­суема. Говоря это, я все-таки постараюсь описать ее. Ис­пользуя психиатрическую терминологию, скажу, что к нам приходят люди в экстремальном дистрессе, они страшно ранимы, а их защитные средства — наркотики — отняты, поэтому границы их «я» отсутствуют, создается ситуация, когда они готовы полюбить каждого. Такая защита и была единственной вещью, оставшейся в их жизненном наборе. А мы уже отобрали их лекарства, потому что мы доверя­ем человеку, но не доверяем болезни.

По-моему, Центр — это замечательный подарок. Я бла­гословен в своей трезвости, потому что занимаюсь лю­бимой работой. Мне семьдесят два года, и, если бы не было Центра, я бы, наверное, выглядел и работал, как восьми­десятидвухлетний, а я чувствую себя на сорок один.

В Центре проводится полное медицинское обследова­ние. У Джима Веста есть еще три врача, которые ему по­могают проводить обследование больных, но сам Джим такой же опытный врач, как и учитель. Он никогда не пы­тается брать напором в разговоре с больным. Он считает, что алкоголики достаточно умны, чтобы понять все, что он говорит, как бы профессиональна ни была его терми­нология. Я люблю слушать его лекции. Он говорит, что провел большую часть своей жизни в зеленом облачении хирурга и операционной маске. «Я ремонтировал людей». И продолжает ремонтировать.

Он объясняет больным: «Это заболевание хроническое, эта болезнь первичная. Человек начинает пить не потому, что у него уже есть какое-то заболевание. Он пьет, потому что имеет психологическое повреждение, мы полагаем, что место этого повреждения в мозгу и оно передается гене­тически».

Он предупреждает, что каждый выздоравливающий алкоголик должен всегда опасаться возможности рецидива пьянства, потому что наши личностные черты похожи «на змею, которая лежит где-то, свернувшись клубком, в тем­ном углу нашего мозга и время от времени, может быть раз в три-четыре года, открывает один глаз, чтобы посмот­реть, на страже ли все еще алкоголик».

Каждый больной, который поступает в Центр, прохо­дит врачебное обследование и психологическую оценку, наряду с рентгенологическим исследованием грудной клет­ки и полным набором лабораторных тестов.

Со временем мы хотим зарезервировать по паре коек в нашем здании для студентов-медиков и, может быть, администраторов других больниц и сестер, чтобы дать им возможность пройти через лечебный процесс, что будет частью их программы обучения. Мы еще только собира­емся это сделать, но понимаем, как это важно.

Снова и снова мы видим доказательства в пользу это­го. Когда я была в Лонг-Бич, Морская медицинская служ­ба сделала обязательным для всех докторов флота про­ходить лечение, чтобы они могли распознавать болезнь, когда встречаются с химической зависимостью. Увы, в каждой группе, которая проходила лечение, пара врачей обнаруживала, что они сами являются алкоголиками, и решали пройти лечение как больные. Я думаю, они бы отказались лечиться по собственной воле. Точно так же, как в своей профессиональной деятельности они отказы­вались диагностировать и посылать на лечение других алкоголиков и наркоманов.

Джим Вест: Последнее исследование («Алкоголизм: наследственная болезнь — NIAA») значительно проясни­ло представление о том, что „наследственность — главная причина, способствующая алкоголизму. Данные этой ра­боты позволяют заключить, что имеются два типа гене­тической предрасположенности к этой болезни. Один тип — общий алкоголизм, а другой — мужской алко­голизм.

Общий алкоголизм является наиболее обычной фор­мой заболевания. Он поражает как мужчин, так и жен­щин. Его тяжесть, как считают, определяется фактора­ми воздействия окружающей среды на генетически пред­расположенных людей.

Мужской алкоголизм — значительно более серьезный тип заболевания, передаваемый от алкоголика-отца к сыну. На него не влияет окружающая среда, и он часто разви­вается у очень молодых людей.

Предполагают, что 25 процентов мужчин-алкоголиков попадают в эту категорию. В семьях с предрасположен­ностью к мужскому алкоголизму риск алкоголизма для дочерей не повышается. Имеются перспективные исследования, в результате которых, видимо, удастся идентифицировать нейрофизио­логические и энзиматические маркеры, которые позволят понять генетические основы алкоголизма и помогут на­метить стратегию профилактики для предрасположенных людей.

Вечная бдительность — цена трезвости.

Алкоголики не могут пить. Это было бы приятно, если бы могли, но не могут. Только разве в фантастичес­ких представлениях некоторых лжеэкспертов.

Я ничего не имею против фантазий. Если Джерри при­ходит в кабинет и говорит: «Сомневаюсь, что твой сын выживет. Ему дважды выстрелили в живот, и он истека­ет кровью»,— мы можем смеяться, потому что раны Стива в действительности нанесены персонажу Энди Ричард-са в пьесе «Юность и неугомонность», а кровь бутафорная.

Но доктора и другие ученые, которые испытывали свои теории «контролируемой» выпивки на алкоголиках, по­зорно проваливались в своих доказательствах. Погибло слишком много алкоголиков, которые пытались снова пить. Это не был спектакль, когда, после того как погаснут огни, убитые артисты встают и уходят домой. И все же меди­цину нельзя обвинять во всех несчастьях алкоголиков.

Мне во многом помогли доктора, когда мы начали ор­ганизовывать Центр,— Дэн Андерсон, Джой Круз, Стэн Джитлоу, Верн Джонсон, Джой Перш, Макс Шнайдер,— чтобы быть неблагодарной людям этой про­фессии. Я всегда верила врачам, как и моя семья.

Стив Форд: Знаете, в Лонг-Бич я действительно пове­рил во врачей и персонал, которые окружили маму, по­тому что у меня не было никаких медицинских знаний, чтобы судить, насколько серьезно ее заболевание и что она должна делать, чтобы избавиться от него.

Никто из нас не мог судить, насколько серьезным было мое заболевание, никто не знал, что я должна делать, что­бы избавиться от него, но вера Стива была не напрас­ной. И со времени моего выздоровления я встречала не­мало других прекрасных врачей, которые помогли многим мужчинам и женщинам освободиться от химической зависимости. Все же, я думаю, еще очень много таких, ко­торым требуется обучение.

В ноябре 1985 года я высказала это мнение целой аудитории врачей. Мы были на конференции в Аннен-бергском Центре Эйзенхауэра, конференция называлась «Алкоголь, наркотики и первичное лечение».

Меня просили выступить, и я выступила. Я рассказала историю своей болезни и о моем опыте общения с вра­чами. И закончила словами: «Способность врача и его же­лание распознать симптомы алкоголизма или наркомании, поставить диагноз и дать правильные рекомендации для лечения могут спасти жизни!» И они слушали. Это я счи­таю прогрессом.

 

Уходит любовь... Но если любовь ниспослана Богом, ей не страшны ни горы, ни реки, ни обрывы: все равно забрезжит в темноте путе­водный лучик.

Оставив в стороне профессиональные медицинские проб­лемы, я хочу спросить: знаете ли вы, что алкоголизм мо­жет поразить каждого? И что доктора, юристы и священ­ники заболевают так же, как и все другие? Все они про­фессионально должны заботиться о людях, они пытаются спасать людей и берут на себя много человеческих стра­даний.

Некоторым из них работать крайне тяжело, они про­водят ужасные часы, будучи лишь обычными людьми, под­верженными ошибкам, но мы приписываем им сверхъес­тественные силы. Мы обращаемся к ним, требуя того, чего они не могут дать. Но кто же позаботится о тех, кто дол­жен заботиться о других? И почему же они не обраща­ются к Богу? По некоторым причинам это то, что достав­ляет неудобства многим современным людям.

Относительно безопасно, без душевных затрат, можно обсуждать психологию наркоманов, поражение мозга, на­следственные аберрации, но нельзя лечить плоть, не счи­таясь с душой. А она сама, будучи больной, часто и не желает, чтобы с ней считались. Многие наркоманы смот­рят на химические препараты как на своего бога. Им не надо другой помощи, как только от бармена, уличного торговца наркотиками или... врача.

Ральф Уайт, артист и выздоравливающий алкоголик, рассказал историю, которая подтверждает это. К священ­нику обратился мужчина, кажется с Аляски. Насколько я знаю, встреча произошла в баре. Во всяком случае, че­ловек подошел к священнику и сказал: «Отец мой, мне тяжело говорить вам об этом, но я потерял веру в Бога и в силу молитвы».— «Почему же, сын мой?»— вежливо спросил священник. Мужчина объяснил. Месяца два тому назад он охотился в аляскинской тундре и отстал от своих товарищей. Положение было ужасным, он был совершенно один. «Я боялся замерзнуть. И я молился и молился, что­бы Бог спас меня, но бесполезно». Священник был удив­лен: «Но вы же здесь сами рассказываете эту историю. Значит, вы спаслись».— «О да,— ответил этот человек,— я спасся, но Бог здесь ни при чем. Меня подобрали эс­кимосы».

Миллионы считают, что их спасают какие-нибудь эски­мосы, и не видят тут руки Божьей.

Это ничуть не означает, что я против любой земной помощи, которую мы только можем получить. Некоторые люди, возможно, находят выздоровление, обращаясь в церковь, синагогу, мечеть. Но алкоголизм это болезнь как рак или артрит, и я уверена, что одни молитвы не могут помочь излечить такие болезни. (Джек Бенни однажды произносил речь по поводу присуждения ему премии: «Я не заслужил эту премию,— сказал он,— но у меня артрит, и я его тоже не заслужил».) Все же я думаю, если молит­вы и не предотвратят наших несчастий, они помогут нам их перенести.

Мэри Белл говорит, что Бог очень жесток с нами: «Он дает нам свободу воли, а потом наблюдает, что же мы бу­дем делать. Сотни раз мы губим себя, а он смотрит и по­зволяет это. Но если мы обратимся к нему и скажем: «Ну, помоги же мне!», он поможет».

Я лично убедилась в этом. Когда меня госпитализи­ровали по поводу рака молочной железы, я думаю, это был как раз тот случай, в котором мне помог только Бог. Благодаря обращению к Богу я смогла перенести это. Тогда я еще не знала, что я алкоголик, и вообще ничего не слышала об этом. Тогда мне удалось снять напряже­ние, мой мозг и тело расслабились, было ощущение, что с меня сняли груз и вокруг стало светло. Бог был в моей жизни, он заботился обо мне, и все должно было быть в порядке. Теперь моя вера в Бога так укрепилась, что, по существу, ни разу не пошатнулась с тех пор.

Для меня принять Высшую Силу было легче, чем для многих алкоголиков. Религия была всегда частью моей жизни. Для людей, которые поступают на лечение, не же­лая никакого участия Бога, это может быть труднее. По­тому что почти все лечебные программы основаны на «две­надцати шагах» «Анонимных алкоголиков», имеющих духовный базис. Первый шаг просто требует, чтобы мы при­знали свое бессилие перед алкоголем, признали, что мы потеряли контроль над собой. Второй шаг гласит, что мы пришли к убеждению: сила более могущественная, чем наша собственная, могла бы вернуть нам здравомыслие. А третий шаг гласит, что мы приняли решение препо­ручить нашу волю и нашу жизнь Богу, как мы его по­нимаем.

В мире, где господствует наука и голый факт, эти шаги могут оказаться непреодолимым препятствием для атеистов и агностиков, даже несмотря на фразу «как мы его по­нимаем», они вызывают массу кривотолков. Так, в одной книге, изданной «Анонимными алкоголиками», говорит­ся: «Некоторые из нас не хотели бы верить в Бога, другие не могут, и всё же остальные, которые полагают, что Бог существует, не надеются, что он каким-то образом может совершить это чудо (чудо избавления от нашей навязчи­вой идеи и дарования нам трезвости)».

Но больные должны признать, что они не поступили бы на лечение, если бы могли сами поправиться, что им необходима помощь. И они в состоянии просить о помо­щи персонал Центра — таким образом, они уже начали обращать свою жизнь и свою волю к кому-то или к чему-то вне себя. Но многим еще нужно сделать гигантский прыжок от консультанта к Богу.

Однако «Бог, как мы его понимаем» — это фраза, со­держащая большой диапазон терпимости. Она означает, что вы можете выбирать в качестве вашей Высшей Силы все, что дает вам ощущение комфорта — горы, реку, скалу, даже вашу терапевтическую группу, единый дух группы. Преодоление пути духовно — и неважно, какой дорогой вы идете! Мюриел Зинк, например, собирается в Россию с группой выздоравливающих алкоголиков, и они планируют провести там собрания, чтобы поделиться опытом своего вы­здоровления.

Мюриел Зинк: Мы собираемся в Россию с разреше­ния Министерства здравоохранения, и мы должны быть очень осторожны, потому что мы будем там не для того, чтобы обратить в свою веру. Мы не будем говорить там: «Вот вам катехизис и вот путь, по которому вы должны идти». Мы поедем туда, чтобы поделиться тем, что мы сами пережили. Лечение можно приспособить в зависи­мости от обстоятельств. Американские индейцы, напри- мер, используют концепцию Великого Духа и создали пре­красную программу, которую они развили в соответствии со своими нуждами. Я думаю, в России мы можем тер­мин «Высшая Сила» сделать приемлемым, если вложим в него смысл взаимопонимания в коллективе. Я бы хотела лишь провести как неизменную идею о том, что алкоголизм это болезнь и мы не знали, что больны, пока он почти не угробил нас, и мы можем поделиться своим опытом вы­здоровления и нашей уверенностью и надеждой с ними. Не имеет значения, что они русские, а я американка шотландского происхождения, но имеет значение то, что я алкоголик и я погибала.

Моя учительница Мэри Белл тоже говорит, что поги­бала не потому, что Бог оставил ее, а потому, как она ду­мает, что в своем пьянстве оставила Бога.

Мэри Белл Шарбатт: Знаете, сначала идет духовность. Вы оставляете Бога, потому что думаете, что у вас теперь не будет пережитков и что вы все равно будете вести себя хорошо. Но все это происходит потому, что вы начали пить. И постепенно вы отходите от церкви, перестаете мо­литься или вы продолжаете совершать обряды, но появля­ется неясное внутреннее беспокойство, которое шепчет, что чего-то не хватает, что-то ушло.

Алкоголизм — это болезнь, изменяющая личность, она превращает вас в совершенно другого человека.

Духовной победой в период выздоровления является то, что женщина начинает более откровенно делиться мыслями с другими женщинами, и это вселяет в нас му­жество. У меня ощущение, что большинство женщин из­бегают друг друга, так как они оберегают показную сто­рону дела. Все меняется, когда они достаточно сильно страдают, снимается эта защита, эта стена. Вы смотрите на другую женщину и обнаруживаете, что вы избегали об­щения со своими подругами.

Я привыкла думать, что мне надо было родиться муж­чиной, я не любила женщин, я им не доверяла. Жен­щины-алкоголики становятся друзьями, как стали друзьями Бетти и я. Мы не предъявляем друг другу претензий, мы принимаем друг друга такими, какие мы есть сегодня, зная, что каждая из нас должна еще многому научиться и многое постичь. Я потеряла правильный путь много лет тому назад. Мы теряем свой путь из-за необдуманности. Мы имели много удовольствий и развлечений, а затем испытали много бо­ли и стыда. Много страданий и на пути к трезвости, нам приходится менять склад ума. Сначала наступает физи­ческое выздоровление, а потом мы начинаем оздоров­лять наши радости, наше веселье и испытывать удоволь­ствие от того, что не надо больше притворяться. А потом мы начинаем обретать свою душу.

Мы беспрекословно следуем на нашем пути назад к семье, к вере, к Богу, как мы его понимаем. И беспреко­словность — это обязательное условие процесса. Мы не можем больше контролировать себя, мы должны верить.

Эта вера обязательно связана с какой-то формальной религией, она связана с духовной программой. Люди, кото­рые начинали движение «Анонимных алкоголиков», знали это. Билл Уилсон, один из основателей движения «АА», уперся в эти догмы, когда первый раз пытался стать трез­венником. Он был помещен в санаторий Карла Юнга за границей почти на год, а через две недели после выписки напился снова. Он вернулся к Юнгу, который сказал: «Я думаю, вы безнадежны. Если не совершите какой-то духовный переворот, вы обречены на гибель».

Билл вернулся домой, вступил в оксфордскую группу в Нью-Йорке, которая занималась, как они это называли, «агрессивным евангелизмом», и, убедившись, что эта рели­гия слишком деспотична, запил снова.

В 1940 году, уже после того, как было основано дви­жение «Анонимных алкоголиков», Билл объяснил, почему он оставил оксфордскую группу. Он считал, что их жаж­да личной популярности опасна для выздоравливающих алкоголиков, и, несмотря на то что ему очень нравились их «четыре абсолюта» (абсолюты честности, воздержанности, самоотречения и любви), он считал, что должна прояв­ляться большая терпимость. «Мы никогда никому не мо­жем сказать или намекнуть,— писал он,— что человек до­лжен согласиться с нашими положениями или быть изгнан из общества. Атеист может присутствовать на собраниях «Анонимных алкоголиков», отрицая Бога, все же сообщая при этом, как он предполагает получить помощь другим образом».

В Центре Бетти Форд есть люди, которые говорят, что они   не   понимают духовную   часть   программы   лечения. Я уверена, среди «Анонимных алкоголиков» тоже есть та­кие люди, но это чувство постепенно ослабевает, по мере того как мы освобождаемся от паутины алкоголизма. Очень трудно сказать даже самому себе, не говоря уже о Боге, об ошибках, которые мы совершили. Очень трудно исправлять свои ошибки по отношению к тем, кого мы обидели. Нужно быть очень осторожным, чтобы не причи­нить им еще большую боль, когда вы пытаетесь извинить­ся. Вы не можете сказать: «С тех пор как я решила исправить все свои прегрешения, мне лучше сказать честно, что я переспала пару раз с твоим дружком, когда ты уезжала из города. Я очень сожалею об этом и больше не буду так делать».

Я долго пыталась извиняться перед своей семьей, гово­ря о том, что не понимаю, как такой интеллигентный чело­век, как я, мог оказаться в таком полном провале и непри­ятном положении. И ставила их в такое же положение, по­тому что эти разговоры их смущали. Я все еще была под сильным впечатлением всего, что произошло со мной, и продолжала делать ошибки. Я должна была научиться прощать себя, если хотела, чтобы они простили меня. А я не могла простить себя до тех пор, пока не смогла пове­рить, что Бог простил меня. Молитва Господу гласит: «Прости нам наши прегрешения, как мы прощаем тех, кто грешит против нас...» Это и есть начало.

Но все же было очень трудно отказаться от полного «я» и работать по программе: «Это твоя воля, моей воли здесь нет». У меня были также недоразумения с молитвой, в которой говорится, что мы должны благословлять Бога за все, что есть в нас и хорошего и плохого. Когда я впер­вые услышала это, я не благословляла все. Предать себя силе более могущественной, чем ты сам,— пожалуйста! Но почему благословлять за плохое? Для меня было тяжело думать, что плохая часть моего существа была тоже запро­граммирована, что Бог не предполагал сделать меня безуп­речной или святой.

Мне нужно было многому научиться. И много людей помогало мне в этом. Каждый время от времени оступает­ся, но в моем случае это произошло не из-за недостатка благих порывов. В моем понимании Бог хочет, чтобы я прямо смотрела в лицо фактам, была честной, твердо при­держивалась своих убеждений, не навязывая их никому другому.

Долго я не могла смотреть прямо на вещи, я так вини­ла себя, так была убита тем, что причинила себе, своей семье, своему телу, мозгу, тем, как я опустошала себя ду­ховно и эмоционально. Я всегда испытывала веру в Бога, но я ожидала, что и он сделает для меня все.

В период моего раннего выздоровления помню, как Круз, рассказывая о себе, говорил: «Я должен был в конце концов понять, что нельзя позволять сосредоточиваться только на своих проблемах. Для меня наступило время по­вернуться к другим людям и к их нуждам».

Это урок, который должен усвоить каждый выздорав­ливающий алкоголик. Когда вы обнаруживаете, что появ­ляется чувство жалости к себе, нужно срочно заняться де­лом и начать кому-нибудь помогать. Вскоре ваши чувство жалости к себе и чувство самоконцентрации исчезнут и вы почувствуете себя более здоровыми. Я знаю, как это дей­ствует на меня. Хотя и в этом направлении тоже есть ло­вушки. Вы ведь не можете помочь всему свету. Как-то я оказалась чрезмерно вовлеченной в консультантскую работу, до тех пор пока не поняла, что не была к этому по­лностью готова. Наконец я смогла освободиться. Я ска­зала своей подруге, что люблю ее, но не могу заботить­ся о ней и, если она хочет пить, она может продолжать пить. Я не могу превратить кого-то в трезвого человека. Все, что я могу, это поделиться своим опытом, и, если кто-то хочет его использовать, это прекрасно.

Границы выздоровления очертить нелегко. Конечно, не может быть выздоровления без отказа от выпивки. Вы до­лжны прекратить пить и принимать наркотики, прежде чем сможете попытаться полностью переделать свою жизнь. Только позднее начинается духовное возрождение, и оно происходит медленно. Вы перерождаетесь. Начинаете обнаруживать, что вы не совсем центр вселенной, не обла­даете самым лучшим самоконтролем и не самая великая личность. Я прошла через все это, чтобы смириться с фак­том, что я алкоголик, что моя жизнь становится неуправ­ляемой. Я согласилась с тем, что не могу себя контролиро­вать, и поручила свою жизнь силе более могущественной, чем я, которая могла бы повести меня к выздоровлению.

Я поняла при выздоровлении, что мы должны пытаться любить без эгоизма, ничего не ожидая за свою любовь. Мне никогда это не удавалось, но люди могут меняться. Сьюзен говорила, что Чак и я не были изначально дружны, нас не тянуло друг к другу. Но так как он был дорог Сьюзен, я люблю его, и теперь мы друзья.

Я знаю, это звучит почти простодушно, но большинство правдивых вещей просты. Когда по просьбе алкоголиков я даю автографы на книгах, я пишу: «Трезвость — это ра­дость».

Никто не выздоравливает за два дня, и во время лече­ния мы не требуем, чтобы больной стал верить, но мы про­сим его быть с открытым сердцем. Много есть путей к вере.

Время от времени человек, который поступает на лече­ние, поверяет свою историю Леонарду и мне. Мы не счита­ем, что это' доверие к нам. Мы понимаем, что это Бог дей­ствует через нас. Одно должно быть безусловным — никто не может поступить на лечение только для того, чтобы сделать приятное жене, или детям, или Леонарду, или мне. Если алкоголик хочет быть трезвенником, он должен сам внутренне быть готовым к этому. Леонард и я можем иногда найти слова, найти фразы, которые нужны боль­ным, хотят или не хотят они их слышать. И Бог дает нам силу переносить злость людей, когда мы говорим им прав­ду в глаза. Это трудная любовь.

В начале моего выздоровления я читала все, что могла найти, об алкоголизме и его лечении. Я читала беллетри­стику и статистику. Я читала и то, что заставляло меня ду­мать, и то, что меня злило. Один друг познакомил меня с собранием «Великие тексты Библии», где отметил, что чи­тать, относящееся к алкоголизму. Я нашла главу 32, стих 23: «Будьте уверены: ваш грех обнаружится». И затем это разворачивается в длинные размышления о том, что грех пьянства влечет за собой неизбежное наказание. «Грех смотрит своими налитыми кровью глазами и хватает ваши руки до тех пор, пока они не начнут трястись, как в пара­личе». Этот трактат был написан в начале 1900-х годов, когда еще не знали, что алкоголизм это болезнь, а не грех. Сегодня мы думаем, что грех не причастен к этой болезни.

Я пришла к выводу, что трезвость сопровождается уравновешенностью, а уравновешенность сопровождается душевным покоем. Иногда я теряю уравновешенность. Это обычно происходит, когда я пренебрегаю своей духовной программой. Тогда возвращаются все хронические симпто­мы моей болезни — зависть, упрямство, жалость к себе, злоба. Как большинство алкоголиков, я плохо регулирую возникающую во мне злобу. Но пытаюсь справиться с этим, излагая события письменно, и когда они появляются на бумаге, я начинаю понимать, как глупо я разрешаю злобе разрушать свою жизнь. И это понимание позволяет мне остывать. Я глубоко верю в то, что Бог никогда не да­ет нам больше, чем мы можем удержать. Но я так же верю, что он ждет от нас действий, мы не можем только удобно расположиться и ждать манны небесной.

Все женщины, которые приходили в Лонг-Бич, чтобы помочь мне, надписывали книги, которые приносили. Одна из них написала: «Пусть Он укроет тебя своей дланью». Я думаю, Он это делает.

 

 

 

Не нужны мне ни власть, ни наряд; Тише едешь — дальше будешь, говорят, Я, погибший до рожденья своего, Я, наверно, слишком сильно ждал его.

И уже чтобы совсем запутать читателя, напоследок дис­куссия о духовности. Джим Вест говорит, что нет объек­тивных данных, которые бы свидетельствовали, влияют или нет на выздоровление людей их желание и способ­ность принять концепцию Высшей Силы. Он говорит, что за годы работы знал великое множество агностиков, кото­рым это прекрасно удавалось, и многие из них делали это с помощью «Анонимных алкоголиков».

Джим Вест: Я думаю, не так много причин, которые за­ставляют людей искать помощи. В их числе — очень пло­хое физическое состояние, психическая депрессия, неприятности на работе. Различные люди интерпретируют по-разному Высшую Силу. Это может быть совсем не тео­логическая сила, а какая-то группа людей, может быть и что-то неизвестное. Агностики соглашаются с тем, что нет доказательств отсутствия Бога, а поскольку это касается их самих, то это довольно удобно. Потому и программа «Анонимных алкоголиков» выдерживает испытание време­нем с 1935 года, и, поверьте мне, ее за это время и сурово критиковали, и поносили, и разрушали.

Это напоминает мне шутку, которую я иногда расска­зываю на лекциях. Муж миссис Джонс был алкоголиком и умер от этого. Стоя возле его могилы, миссис Джонс при­нимала соболезнования. Один случайный знакомый, мистер Смит, выражая свое сочувствие, спросил, от какой болезни умер ее муж. — Мистер Джонс,— сказала миссис Джонс,— довел себя до смерти пьянством.

— О,— сказал мистер Смит,— он был членом «Ано­нимных алкоголиков»?

— Разумеется, нет,— воскликнула миссис Джонс,— он никогда не доходил до этого.

Иногда оказывается — легче умереть от пьянства, чем признать алкоголизм и жить.

Если вы выбираете жизнь, собрания групп поддержки становятся вашей жизненной установкой. Когда я высту­паю в Центре, я говорю больным: «Если вы больше ничего не делаете, когда уходите отсюда, по крайней мере присое­диняйтесь к хорошей группе поддержки. А если вам не нравится какая-то группа, ищите другую или образуйте но­вую с друзьями, которые тоже выздоравливают. Но ищите и настойчиво идите в этом направлении». Есть группы взаи­мопомощи всех видов. Есть группы для людей, которые не могут похудеть, для азартных игроков, для людей эмо­ционально подавленных, для людей, испытывающих сексуальную зависимость, для жен, страдающих от грубого обращения мужей, для наркоманов и для алкоголиков, ко­торые не являются членами «Анонимных алкоголиков».

Главная линия, используемая группами, основана на «двенадцати шагах» «Анонимных алкоголиков». И боль­шинство из этих групп практикуют анонимность. У «Ано­нимных алкоголиков» имеется несколько причин соблюде­ния этой традиции. Первая связана с необходимостью предотвратить любое индивидуальное намерение говорить от имени организации, которая не имела официальных ора­торов. Люди спрашивают: «Как может существовать такая организация?» Ответ гласит: «Никто не знает». Существует шутка о пьяном, которого спросили: «Как работает орга­низация «Анонимных алкоголиков»?»—«Прекрасно,— еле ворочая языком сказал пьяный.— Просто прекрасно».

Анонимность также защищает репутацию самой орга­низации. Если кто-то присоединяется к движению, но ока­зывается не в состоянии стать трезвенником, скептики могут заключить, что «Анонимные алкоголики» никуда не годятся. Кроме того, раньше, когда алкоголики считались низшими представителями животных, никто не объявлял, что вступает в «Анонимные алкоголики», потому что это повредило бы ему в социальном плане и в его деловых от­ношениях.

Считалось нормальным валяться в сточной канаве, но нельзя было признать, что вам необходимо что-то предпринять, чтобы изменить вашу жизнь. Так как программа «Анонимных алкоголиков» проповедует исключительную терпимость, не требует ни копейки от своих членов и дей­ственна, она распространилась по всему миру. А мы, руко­водители лечебных центров, черпаем у ее мудрости.

На Долорес Хоуп успехи лечения в Центре произвели такое впечатление, что она признает нашу программу по­лезной вообще каждому человеку, независимо от того, ал­коголик он. или нет. Много людей страдающих и пытаю­щихся найти себя в жизни. Они должны смириться с тем, что имеются некоторые проблемы, которые им не решить, некоторые ситуации, с которыми им не справиться, неко­торые личности, которые их разоблачают. Если вы хотите каким-то образом получить лечение от алкоголизма, обра­титесь к нашей программе, это будет замечательно.

Некоторые члены «Анонимных алкоголиков» думают, что не для каждого алкоголика необходимо лечение в спе­циальных центрах. Я встречала многих алкоголиков, кото­рые рассказывали мне, что выздоровели, просто посещая собрания «Анонимных алкоголиков», без руководства со стороны психиатров или диетологов. Но, исходя из соб­ственного опыта в Лонг-Бич, я полагаю, что концентриро­ванное внимание, которое вы получаете в реабилитацион­ных центрах, помогает провести лечение значительно быстрее.

Тридцать лет тому назад в США было очень мало мест для лечения. Теперь их тысячи. И они жизненно важны, потому что некоторые люди, которые не хотят вступать в «Анонимные алкоголики», пойдут на лечение в центры, где, как они надеются, их могут научить, как пить. Когда они поймут, что это глупость, они или откажутся от лече­ния, или совершенно перестанут пить и начнут спасать свою жизнь.

Но когда они возвратятся домой, им нужна группа. Большинство из них так и поступают. Им необходима поддержка группы, возможность поделиться своими мыслями в группе, найти понимание в осознании самого себя как выздоравливающего человека.

Я говорю о моем первом годе собраний с группой жен­щин, о чувстве страха сказать что-нибудь не так, выгля­деть тупой и глупой. Как только я переступала порог ком­наты, начинались колики в животе от страха, что меня по­просят громко читать. Мэри Белл не давала мне спуску. «Увидимся завтра утром в десять, ладно?»— говорила она. Я боялась ее больше, чем колик в своем животе, поэтому и была на месте в десять. Ну, может быть, в десять пятна­дцать.

Практически не бывает собраний, где бы вы не встреча­лись с чудесами. Я помню девушку, которая впервые нача­ла рассказывать в группе свою историю. Шесть месяцев тому назад она мертвецки пила, она знала, что должна со­всем прекратить, чтобы спасти свою жизнь. Должна бро­сить мужчину, которого любила или думала по своей сла­бости, что любит. Он умер от алкоголизма через два меся­ца. «А я не брала в руки рюмку. Я не пила шесть месяцев, и я благодарна за это».

Шесть месяцев не производят впечатления большого срока, но это хорошее начало. Есть люди, которые никогда не выдерживают шести месяцев. Они приходят на собра­ния, а потом через четыре-пять месяцев наверстывают упу­щенное, уходят, напиваются, а потом возвращаются и пы­таются начать снова.

Испытание — вот что это такое. Когда я выписалась из Лонг-Бич, я была счастлива поверить друзьям, которые го­ворили мне, что у меня не было алкоголизма, что это только таблетки, которые сбивали меня с толку. Я ходила на собрания, была очень напряжена и не могла слышать многого из того, что говорилось. Только потом я начала понимать и уяснять, что то, что они говорят, относится и ко мне.

Теперь по-другому. Я понимаю этих людей. У нас есть что-то общее. Точно так же, как я понимаю женщин, кото­рые перенесли операцию удаления груди по поводу рака, я разделяю и чувства алкоголиков. Я знаю, что это та­кое — быть не в состоянии контролировать свою жизнь. На свете нет ни одной группы поддержки, где бы я чув­ствовала себя чужой.

В то первое лето после Лонг-Бич мы были в Вэйле, и несколько женщин, выздоравливающих алкоголичек, прие­хали из Денвера, и мы образовали интимную дружескую группу. Некоторые из женщин воздерживались от употреб­ления алкоголя уже восемь лет, а для меня тогда это был огромный срок. Я не могла представить, чтобы кто-то мог в течение восьми лет не выпить ни разу.

В следующее лето группа снова приехала в Вэйл, мы провели вместе несколько дней. Одна из женщин, которая работала консультантом в области алкоголизма в одном из лечебных центров, коснулась вопроса «честности перед со­бой». Я все продолжала считать себя не более чем бытовой пьяницей, а не алкоголичкой. И вдруг совершенно внезапно я прозрела. Вдруг поняла, что мое бытовое пьянство — фикция, «честный самообман». Я пила не по внешним при­чинам, я пила по внутренней потребности, не понимая это­го. Это — алкоголизм. И я подумала — все в порядке, это означает, что пришло время, когда говорят: «Многое от­кроется тебе».

Мы продолжали встречаться каждое лето. С каждым годом значение группы для нас росло. Мы называли друг друга денверскими куклами. И не только говорили о вы­здоровлении, а много времени проводили вместе, устраивая обеды, сплетничая и бегая по магазинам.

Восемь лет тому назад в Вэйле было только одно со­брание в неделю — вечером в среду. Теперь там проводит­ся девятнадцать собраний каждую неделю. Собрания бы­вают и ночью, и в разгар дня. И когда я вижу это, я счастлива, что так много людей могут найти помощь.

Но битва никогда не может быть выиграна — алкоголи­ку требуется непрерывная поддерживающая система. Я, помню, слышала женщину на конференции, ее история бы­ла волнующей, такой убедительной, такой основательной, но позже она отошла от группы поддержки, постепенно снова стала пить и покончила жизнь самоубийством.

Когда вас лишают алкоголя или наркотиков, вам надо научиться справляться с этим вакуумом. Вы должны на­полнить его людьми, любовью, встречами. Мне потребова­лось много времени для того, чтобы покончить с ювенильностью и незрелыми действиями в ходе моего выздоровле­ния. Я применяла мелкие ухищрения, приятные группе, чтобы заставить всех думать, что у меня получается. О, смотрите все, у меня получается!

Алкоголики — великие обманщики, они думают, что одурачивают людей, и я тоже полагала, что мой путь борь­бы с моей неполноценностью заключается в попытке вы­глядеть внешне собранной и держащей себя в руках. Но постоянно, что бы мне ни приходилось делать, меня пре­следовали чувства опасности и ненадежности. Я все время отдавала себе отчет, что я только простая старушка из Гранд-Рапидс штата Мичиган. И не стыдилась этого, но совершенно не чувствовала, что у меня есть светский опыт и знания о проведении заседаний в присутствии королев и магараджей. Я была в совершенстве подготовлена, жила в Нью-Йорке, сама зарабатывала, танцевала с известной Мартой Грэйем, но как я могла быть уверенной в себе, ес­ли — о ужас!— я не закончила колледж? Чувство неполно­ценности — часть личности алкоголика. Алкоголик может казаться очень тщеславным и хвастливым, но это только снаружи. Я скрываю свое чувство неполноценности, пыта­ясь казаться очень самоуверенной.

Это помогает. Если, конечно, не вспоминать, что я про­вела свое шестидесятилетие в реабилитационном Центре для алкоголиков.

Во время тех многочисленных ранних собраний мне со­ветовали только спокойно слушать, в сущности мне не ну­жен был такой совет. Потребовался бы кнут, чтобы заста­вить меня выйти в центр сцены. Я помню некоторые со­брания, где изучались книги, а обсуждаемые параграфы трактовались с позиций жалости к себе, или злобы, или упрямства. Иногда эти слова били меня прямо между глаз. Это похоже на рекламу мужского лосьона для бритья — парень вбивает в кожу лосьон, приговаривая при этом: «Спасибо, это как раз то, что надо!»

Приведи в порядок тело, а разум приложится. Сколько бы мы ни повторяли, это не будет чрезмерным. Вы мо­жете не верить тому, что говорят люди, но информация поступает в ваш мозговой компьютер, и по прошествии времени вы пробуждаетесь и начинаете что-то понимать.

Люди спрашивают, потеряла ли я кого-то из своих дру­зей после того, как стала трезвенницей. Или люди, кото­рых я знала и которые продолжают пить, становятся до­статочно сознательными, находясь около меня. Ну, мой опыт отличается от опыта более молодых людей в группах поддержки. В свои шестьдесят большинство моих друзей не устраивают диких вечеринок.

Дома у нас все так же есть бар, мы все так же подаем алкогольные напитки, и когда я бываю где-то на стороне с пьющими, не чувствую себя неловко. Для некоторых лю­дей это может оказаться трудным. Большинство лечебных центров советуют держать вино вне поля зрения и не иметь дома до тех пор, пока вы совсем не будете уверены в себе. Я помню большое благотворительное собрание для госпиталя Эйзенхауэра — там был весенний показ мод,— я заказала тоник с лимончиками, а когда я начала пить, то обнаружила, что туда добавлена водка. Я просто попроси­ла официантку убрать стакан и принести мне чистый то­ник. Мне это было удобно сделать, потому что все знали, что я не пью. Это может быть неудобным тому, кто не объявил публично о том, что бросил пить; ведь человек мо­жет подумать, что лучше не отказываться от алкогольного напитка, чтобы никто этого не заметил.

Если я заказываю на десерт мороженое, а оно полито ромом или ликером и вся эта жидкость скапливается на дне вазочки, я это просто оставляю и говорю: «Нет, благо­дарю, я не любительница этого». И я не ставлю свой бокал, вверх дном. Я думаю, неприлично так сидеть за красиво накрытым обеденным столом с хрустальной посудой. Я просто слежу за человеком, который наливает, и говорю ему, что не хочу сегодня пить вина. Вы же говорите: «Нет, благодарю вас», если не любите шпинат. Вы же говорите: «Нет, благодарю вас», если клубника вызывает у вас кра­пивницу. Что же плохого в том, что вы скажете: «Нет, бла­годарю вас»— по поводу бокала вина. Во всяком случае, мне кажется, я не теряю старых друзей, хотя некоторые из них много пьют и при мне. Может быть, это ставит их в неловкое положение, но не меня.

Когда я впервые стала посещать собрания групп под­держки, мне говорили, что там окажутся люди, которые будут значить для меня очень много, которые навсегда останутся со мной. Я не верила. Как это вдруг ни с того ни с сего я стану частью этой группы, когда у меня есть мои старые друзья и своя, совершенно другая жизнь?

Со временем этот вопрос получил свой ответ. Мужчины и женщины из моих групп поддержки действительно стали очень важными в моей жизни. Именно они понимают ме­ня, когда мне больно и обидно. Именно они знают, что та­кое быть алкоголиком. Если когда-нибудь я окажусь в бе­де, я пойду именно к ним. Это, конечно, не значит, что я испытываю нежность к любому в каждой группе, на каж­дом собрании. Есть и такие, с кем я никогда не стану дру­жить, и это тоже правильно. Есть люди, которые не придерживаются общепринятых правил, люди, которые сплетничают. Алкоголики не отличаются какими-то осо­быми человеческими качествами. Мэри Белл говорит: если вы сделали трезвенником человека, который раньше был конокрадом, он может остаться конокрадом после того, как бросил пить.

Мэри Белл Шарбатт: Много идет разговоров о тех, кто пьет до самого дна, и тех, кто пьет умеренно. Между ними разница только экономическая. Алкоголики, о которых вы обычно слышите, устраивают пьяные скандалы, их находят пьяными под мостами или в канавах. Но есть еще и изящ­ные, обеспеченные маленькие старушки, которые проводят свои дни, попивая настойку Пайнкхем, содержащую 60 процентов алкоголя. Дно в алкоголизме — это заболевание души. Когда вы зашли уже так далеко, как только можете зайти в при­творстве и скрытности, тогда появляется желание — в слу­чае Бетти с помощью принудительного обследования — стать трезвым. Некоторые люди идут к «Анонимным алко­голикам», некоторые — на лечение, некоторые поворачи­ваются к христианскому учению. Некоторые соглашаются на лечение, вызывающее отвращение к алкоголю, когда да­ют рвотное средство, а затем алкоголь и начинается рвота перед зеркалом, чтобы вы еще полнее ощутили отвраще­ние. Я думаю, люди везде и постоянно стремятся быть трезвыми. Но алкоголь коварен, он подстерегает вас по­всюду. Если бы сегодня я один раз выпила, то сразу на тридцать лет прогрессировала бы в своем алкоголизме. Поэтому я посещаю собрания, так как это и есть путь, ко­торый позволяет напоминать самой себе, что одна я не смо­гу стать трезвенницей. Много людей пытались это сделать. Они оставили свой опыт мне.

Мэри Белл было сорок три, когда она бросила пить, а мне шестьдесят. Сейчас у нас есть шестнадцатилетние, которые приходят на наши собрания, потому что распущен­ные нравы нашего общества позволяют и шестнадцатилет­ним губить себя в короткое время. Мы видим так много новых людей, приходящих теперь в группы, что не всегда остается достаточно времени для начинающих, чтобы рас­сказать им о вещах, которые могут помочь им, заставить их понять, что иногда они должны все же делать то, чего им и не хочется. Обычно они начинают бороться изо всех сил и когда узнают, что таким образом не станешь трезвенником, то это оплачивается слишком дорого в эмоциональном смысле.

Нужно много времени, чтобы понять, что вы не можете вдруг сразу стать трезвенником. У меня есть друг, и он не юнец, который разоткровенничался со мной на одном зва­ном ужине. Он рассказал мне, как бросил пить. Он вспом­нил, что было невыносимо просыпаться утром, стыдясь за то, что делал накануне вечером. Еще хуже, если он не мог вспомнить, что делал,— тогда уж было полное затмение.

Он слышал об «Анонимных алкоголиках» и о книге, ко­торую они считали своей библией. Он купил экземпляр, прочитал и разработал свою собственную программу.

Он был очень дисциплинированным человеком и спо­собным выполнить эту программу, но смог бы найти гораздо более богатый опыт, если бы присоединился к другим выздоравливающим людям.

Мы можем понять нашу болезнь и принять ее более легко, если мы вместе с людьми, которые понимают нас.

Я помню, в первый раз, когда меня пригласили на со­брание, думала, что от меня ждут рассказа моей истории. Сидела с двух часов ночи, описывая, как это происходило, что случилось и как дело обстоит теперь. На следующее утро, когда я готовилась быть мадам председательницей, прочитала повестку дня и увидела, в какой момент мне нужно начать собрание, но нигде не говорилось ни слова о моей истории.

Тем не менее я ее рассказала, заявив: «Я встала в два часа ночи, чтобы написать все это, если вы не хотите слушать ее, можете уйти и вернуться, когда я кончу».

Я училась, посещая разные группы, собрания старо­модных пожилых женщин и молодых наркоманов, которые приходили прямо с улицы. Это напоминало прогулку по джунглям, когда ты попадаешь туда впервые. Ругательства сыплются так же, как в кинофильмах. То, что они гово­рят,— правильно, но как они говорят! Это выводит меня из себя. Мне требуется минут пятнадцать, чтобы взять себя в руки. На одном собрании девушка, которая заметила, что Мэри Белл смотрит на нее неодобрительно, подошла к ней потом и сказала: «Вам не понравилось, как я говорю, не так ли?» Мэри Белл ответила — да. И посоветовала ей, ес­ли она хочет очистить свою жизнь, очистить и свой язык.

С другой стороны, старомодно выглядевшие леди тоже обычно меня поражали. Вы бы посмотрели на этих жен­щин, которые выглядели так, как будто в жизни никогда не делали ничего опасного или выходящего за рамки. А потом они начинали говорить о своем пьянстве, о том, как они обычно буянили после выпивки. Одну из них я в душе осуждала. Она делала глубокие, всеобъемлющие ут­верждения относительно выздоровления, трезвенности и последующего устройства жизни и всегда подавляла ме­ня. Я думала, какая она суровая! Потом услышала, как она советовала одной оступившейся женщине не терзаться, так как она все-таки делает успехи. И я подумала, какая она любящая и как легко замечать ошибки другого.

Вы можете найти такие собрания в любом месте Сое­диненных Штатов, где бы вы ни находились. Вы можете найти такие собрания и во всем мире. Некоторые люди, которые поступают на лечение в Центр Бетти Форд, воз­вращаются потом в Австралию, Италию, Францию, они присоединяются или организуют новые группы поддержки выздоравливающих алкоголиков.

В семилетнюю годовщину своей трезвенности я при­ехала на встречу своей женской группы, мы устроили свой обычный обед, так мы делали каждый месяц. Когда наступил этот день, я не была под впечатлением прошед­ших семи лет. Ну еще один год! Но когда я обратилась к моим друзьям, другим выздоравливающим алкоголикам, меня охватили чувства любви и благодарности. Я с трудом могла говорить, слезы стояли в моих глазах, горло сдави­ло, и я подумала, что это Бог говорит с нами таким не­обычным образом.

Обучение на собраниях никогда не заканчивается. Я слушала Мюриел, которая воздерживается от алкоголя уже двадцать семь лет, и Мэри Белл, утверждавшую через тридцать лет: «Я просто не могу поверить, что это все больше и больше открывается мне».

К вам внезапно интуитивно приходит понимание че­го-то такого, что вы не могли прочувствовать, узнав об этом несколько лет, несколько месяцев или даже один день тому назад.

Так открылась мне суть моей ранней выпивки. Однаж­ды ночью я поняла многое из этого. Почему я не читала хороших книг? Почему не развивала свой ум? Почему каждый вечер смотрела телевизор и пила?

Потому что я была истощена физически, потому что целый день я заботилась о четырех детишках, потому что я хотела расслабиться, не осознавая этого. Мысль о том, что, может быть, необходимо расслабиться, никогда не приходила мне в голову, мне не нравилось думать об этом. Я ведь была такой первоклассной личностью, такой энер­гичной, так решительно действующей и проводящей в жизнь свои замыслы. Но в один из моментов такого озаре­ния, когда я уже и могла себе простить то, что смотрела телевизор, когда я уже могла читать Спинозу, я вдруг го­ворю себе: черт с ним, со Спинозой!

Я читала интервью с Ричардом Прайером, в котором он рассказывает, как повлияли на него собрания. Даже после аварии, происшедшей с ним, конечно, из-за кокаина, не­смотря на то что он был этим до смерти напуган, он не от­казался ни от наркотиков, ни от алкоголя. А потом пришел навестить друга. «Он находился в госпитале из-за нарко­мании. У них были эти групповые собрания. Я сидел там и слушал все, что они говорят, и кое-что понял. И я сказал себе: «Дьявольщина, в этом что-то есть. Кого это напоминает тебе, Рич?» Чем больше я посещал сво­его друга, тем больше я становился тайным участником выздоровления группы наркоманов. И однажды я сам встал и сказал, что я наркоман».

Так и есть. Вы слышите это только тогда, когда готовы услышать. Для людей, которые не уверены, но делают пер­вые робкие шаги к признанию того, что они являются ал­коголиками или наркоманами, общество, ведущее работу по теме «Актуальность познания алкоголизма» на базе Центра Анненберга, может быть полезным, если не ска­зать спасительным. Я впервые узнала об актуальности по­знания алкоголизма, когда вернулась из Лонг-Бич. Обще­ство собиралось по субботам утром под руководством Джоя Круза, Дэла и Мэри Шарбаттов. Они занимались этим уже несколько лет, для того чтобы познакомить как можно более широкие слои общества с проблемами алко­голизма, рассказать о сущности болезни и путях выздоров­ления.

Мэри Белл Шарбатт: В первые три года существования Джой, Дэл и я содержали общество «Актуальность позна­ния алкоголизма» на свои деньги. Мы приглашали высту­пать выздоравливающих алкоголиков, которые были в то же время знаменитыми людьми. «Вот то, что мы пытаемся сделать. Поможете нам?»— говорили мы им. Они приезжа­ли. У нас не было денег, поэтому они сами себя оплачива­ли. Мы только размещали их в наших домах, кормили и организовывали игры в гольф.

Это было около десяти лет назад. Наше общество «Ак­туальность познания алкоголизма» было первым, а теперь таких обществ очень много по всей стране. Наше является социально открытым. Его свободно может посетить каж­дый. Меня не заботит, являетесь ли вы «бомбой» в глазах общества или находитесь на социальном дне,— мы пригла­шаем всех. Обучаем и информируем. Пытаемся снять клеймо со слова «алкоголик», и тот факт, что мы продол­жаем существовать так долго, свидетельствует, что мы де­лаем что-то нужное.

Теперь большую часть своих фондов мы черпаем из отделения Эйзенхауэра. Мы пополняемся людьми, кото­рые боятся или стесняются идти на собрания «Анонимных алкоголиков». Они приходят к нам и часто становятся по­стоянными нашими участниками.

Один мой друг вспоминал, как он впервые посетил со­брание общества «Актуальность познания алкоголизма». Он надел темные очки. «Я думаю, каждый идет на первое собрание в темных очках,— говорил он.— Вы полагаете, что вас не узнают, даже если выглядите, как автомобиль, автомобиль в темных очках». Я пришел и стоял внизу, раз­глядывая телефонную книгу. Какая-то старушка из боль­ничных добровольцев подошла ко мне и спросила: «Чем я могу помочь тебе, сынок?»—«Да я бы хотел посмотреть, где находится общество „Актуальность познания алкого­лизма"».—«О!— сказала она, и в ее голосе явно проступи­ли интонации жителей центра города Ранчо-Мираж.— Вы имеете в виду, где собираются эти алкаши?» Я съежился, у меня было ощущение, что кто-то вылил на меня ведро хо­лодной воды. «Они собираются на втором этаже, садитесь в лифт».

Я поблагодарил и пошел к лифту, туда вошла еще пара людей, у них были большие значки, на которых написано: «Некоторые из моих лучших друзей — алкоголики». Я сто­ял в углу лифта и не хотел близко подходить к ним.

Тем не менее я приходил на собрания несколько раз, и они оказались очень хорошими. Поразительно много ин­формации. Сначала просят поднять руку всех, кто пришел впервые, и всегда около половины поднимают руки.

На этих собраниях получаешь буквально огромные по­знания. Это фантастическая вещь, которую начали Джой, Дэл и Мэри Белл. У них выступают спортсмены, артисты, врачи, блестящие ораторы. И любой человек может прийти туда. Откуда угодно. Это замечательно!»

Каждый раз обсуждается новая книга об алкоголизме. Дэл и Мэри Белл привлекают автора для выступления. Многие из докторов, которые читают лекции, являются сами выздоравливающими алкоголиками. Отделение Эй­зенхауэра предлагает кофе с пончиками. Все это дока­зывает, что «Актуальность познания алкоголизма» стало популярным обществом.

Оно никоим образом не запугивает. Там говорят: «Слушайте, вот то-то и то-то необходимо вам сказать, это поможет вам лучше узнать ваше заболевание».

Дэл Шарбатт всегда приветствует аудиторию и говорит что-нибудь вроде: «Пожалуйста, не требуйте от нас ис­правлять алкоголиков, вы ведь не стали бы говорить об ис­правлении больных раком или исправлении сердечных больных». Или он может объяснить, что в соответствии с данными Сельскохозяйственного департамента Соединенных Штатов американцы выпивают спиртного больше, чем молока. И так начинается каждое заседание «Актуально­сти познания алкоголизма».

Однажды, выступая на заседании общества, Леонард превосходно представил эволюцию проблемы алкоголизма.

Леонард Файестоун: Прошлой зимой меня попросили выступить на обеде в клубе «Монтерей-Кантри», и предме­том разговора должен был быть Культурный центр Боба Хоупа. Мне сообщили приблизительно за десять дней до обеда, что продано сто билетов. Но после этого кто-то вы­весил объявление, что премией кому-то из гостей будет те­лежка с битами для гольфа, и после этого появилось еще сто желающих.

В тот вечер я обратился к собравшимся со словами: «Я не знаю, сколько из вас пришло послушать меня, а сколько выиграть тележку для гольфа». В сущности, для меня это было безразлично, потому что они присутствова­ли там и получили информацию. И в каком-то смысле, я думаю, «Актуальность познания» и должна работать таким образом.

Мы не знаем определенно, почему люди приходят на заседания. Некоторые, возможно, являются алкоголиками и хотят узнать, могут ли они получить помощь. Другие по­дозревают, что они алкоголики, и хотят научиться тому, как это можно распознать. Некоторые приходят потому, что их друзья находятся в беде и они хотят узнать, как им помочь. В любом случае — люди приходят. И они по­лучают информацию.

Вот то, что каждый из нас пытается сделать, распро­странить информацию и таким образом поделиться своим собственным опытом радости выздоровления, который мы предлагаем другим, чтобы и они участвовали в этом.

Не имеет значения, начинаете ли вы взаимодействие с лечебным центром, или с «Анонимными алкоголиками», или с обществом «Актуальность познания алкоголизма»; не имеет значения, входите ли вы через парадную дверь, или через боковой вход, или через черный; не имеет значе­ния, встречаетесь ли вы в церкви или в общественном зда­нии,— помощь приходит к каждому, кто ее ждет.

 

 

 

Вино любви — это музыка,

А праздник любви — песня,

Когда любовь садится за праздничный стол,

Она сидит за ним долго.

Долго сидит и встает опьяневшей,

Но не от праздника и вина.

Она наслаждается своим собственным сердцем.

Оно и есть самое восхитительное вино.

Этим я хочу сказать, что вы можете наслаждаться и своим сердцем, и своим умом, как только распроститесь с убеж­дением, что лишь алкоголь или наркотики могут доставить вам радость.

Иногда я почти жалею людей, которые не были ал­коголиками, потому что я знаю вещи, о которых не зна­ет человек, если он никогда не был болен. Я должна была преодолеть препятствия, я должна была испытать болезнь, быть раздавлена ею, а потом почувствовать выздоровление.

Я уже говорила об этом, но это стоит повторить: когда вы выздоравливаете, вы становитесь здоровее, чем здоро­вый. Ваша жизнь приобретает другое качество. Вы стано­витесь способным совершать больше, чем вы могли ког­да-нибудь даже мечтать. За восемь лет моего выздоровле­ния мне не потребовалось принимать ни алкоголь, ни на­ркотики, чтобы жить той жизнью, которой я живу. Я была вольна выбирать, и в этом была такая радость, такие внут­ренние чувства своей полноценности и своей значимости. Я не могу представить что-либо более ценное, более удов­летворяющее. При выздоровлении вы ощущаете совершенно новые грани жизни, и это то, чего не испытывает человек, никогда ранее не болевший.

Иногда в своем здоровом состоянии вам трудно даже поверить, насколько болезнь может затянуть вас. Когда Джой Круз возвратил кучу таблеток, которые он изъял у меня перед тем, как я поступила в Лонг-Бич, я положила их в гардероб в своей спальне, чтобы не забывать. Через не­которое время я почувствовала запах старых лекарств. Он был неприятным, поэтому я переложила их в другой шкаф, в соседней комнате. Но запах усиливался. Наконец я всу­нула все в пластиковый мешок и вынесла наружу в старый складской ящик, чтобы всегда помнить, как я болела.

Удивительное дело! В таких вот старых ящиках воняет то, что влияет на взлеты и падения в вашей жизни. Я бла­годарна судьбе, что все это позади. Шейка вспоминает то лето, когда я вернулась в Вэйл после лечения.

Шейка Грэмсхаммер: У меня было такое ощущение, что я открыла дверь и в нее ворвалось много солнца и теп­ла. И проступила настоящая сущность Бетти, которая бы­ла так долго затенена и скрыта. Бывали времена, когда мы говорили: «Бетти, почему бы тебе не прилечь?» Или: «Может быть, тебе помочь?» Но есть что-то такое, что она должна была сделать сама, она должна была быть готова к этому, наступило ее время проявить себя.

С тех пор как наступило мое время «проявить себя», я говорю об этом так много, что, может быть, есть люди, ко­торым это уже поднадоело. Но мне необходимо делиться солнечным светом и теплом, которые ворвались через от­крытую дверь.

Леонард испытывает те же чувства. Мы оба знаем, что существуют другие лечебные центры, которые достигают таких же хороших результатов, как и Центр Бетти Форд, но о них мы слышим не так часто, поэтому я бы хотела сказать и об этих центрах тоже. Один из них — Тарное, о котором я упоминала в начале книги, им руководят Сэм Херди и его жена Энн.

Леонард Файестоун: Я думаю, есть различные виды реа­билитационных центров. Сэм Херди берет детей до восем­надцати лет. В большинстве случаев их направляют судеб­ные органы. Сэм — очень молодой человек в расцвете сил, он-то знает детей и умеет направить их так, как надо. Как-то он послал одного мальчика к женщине, которой требовалось сделать кое-какую домашнюю работу с поча­совой оплатой. Мальчик вернулся, на следующий день женщина позвонила Сэму: «Я думаю, этот мальчик, кото­рого вы прислали, украл мои часы». Сэм ответил: «О'кэй, я выясню». Он позвал подростка, и тот признался, что украл часы. «Хорошо, позволь мне сказать тебе, что ты сейчас сделаешь,— заявил Сэм.— Ты вернешь часы этой леди и скажешь, когда будешь возвращаться, что ты украл их, что ты извиняешься и хочешь это компенсировать. Затем ты сделаешь все, что она попросит. А после того, как это бу­дет сделано, ты об этом забудешь, и все. Это будет кон­чено».

Судья бы не поступил так, я бы сам не додумался так сделать, но Сэм сказал мальчику именно это. Ребенок был испуган, он ведь должен был быть снова отдан под суд, но Сэм разрешил ему уладить это, и он вернулся и исправился.

Тарное обставлен диванами и креслами, которые уже были использованы и пожертвованы кем-то, но там уютно и чисто, дети выглядят здоровыми и держатся с чувством собственного достоинства. Очень впечатляет это зрелище. Центр расположен в старом доме, но каждый может стать здесь счастливым.

Лост-Хэдс — другой замечательный реабилитационный центр. Он расположен в пустыне. Когда Рик Меса занялся им, там был полный беспорядок. Никакие документы не велись, не было денег, Рик не представлял, чем ему накор­мить больных. Он рассказывал, что из четырех машин три не были на ходу, крыши зданий протекали, кроватей не хватало. Он надеялся найти людей, которые оказались бы заинтересованными, и, кроме того, получить финансовую поддержку.

Моей первой мыслью было обратиться к людям, с кото­рыми я работала при создании Центра Бетти Форд. Я на­значила несколько встреч. Обратилась к Леонарду и Эду Джонсону и сказала: «Этому парню нужна помощь. Как вы думаете, что мы можем для него сделать?»

Им как раз это было очень близко. Оба хотели рабо­тать для центра, в котором могли лечиться наименее при­вилегированные люди, способные платить очень мало или совсем ничего. Оба приехали к Рику Месе, осмотрели место и наметили, что можно сделать.

Эд Джонсон: Там ничего не было, кроме пары старых лачуг. Одна размером с гараж на три машины, и там жили шесть женщин, на которых приходилась одна ванна и одна газовая плитка. Было очень холодно, потолок провисал, негде было уединиться. Очень трудно иметь чувство собст­венного достоинства в подобной ситуации. Вы ощущае­те себя униженным уже только от того, что находитесь в такой обстановке. Мы поставили два новых строения за один уикенд. На­чали работать 7 декабря 1985 года. Нам здорово помогали. Один из наших друзей подарил два камина. Женщина, ко­торая, как я знал, владела ковровой фабрикой в Идаго, да­ла нам пятьсот ярдов ковровой дорожки, торговец лесом подарил лесоматериала на 15 тысяч долларов и направил людей для выполнения работы.

Это было как когда-то при возведении амбара: соседи собирались- и говорили — давайте-ка пойдем и поможем старику Джорджу. И это было волнующе. Я помню одного мужчину, который поступил только накануне вечером и был в плохом состоянии. Ранее он работал строителем, плотником, но в эту субботу все, что он мог делать,— толь­ко наблюдать. Ему как раз проводили детоксикацию. В воскресенье во второй половине дня он, весь согнутый, с трудом подбирал строительный мусор и убирал его с доро­ги. А через две недели, когда я снова приехал, он, в одних шортах, подпоясанный кожаным ремнем, возглавлял бригаду по строительству дополнительных стенных шка­фов для одежды.

Утром 7 декабря приехали несколько женщин-добро­вольцев и приготовили завтрак. Мы имели в наличии око­ло восьмидесяти человек для работы. Работали всю суббо­ту и весь день в воскресенье и к вечеру возвели оба зда­ния, каждое достаточно большое, чтобы разместить два­дцать коек. Это стоило бы свыше 300 тысяч долларов, но окончательная сумма составила только 75 тысяч долларов, благодаря поразительному духу коллективизма.

Некоторым людям мы платили. Можно много сделать на энтузиазме, на добровольной помощи, но мы знали, что нужно иметь достаточно и таких людей, которые обес­печат должное качество работы. Действительно, получи­лись очень хорошо выглядевшие, надежно построенные здания. Они поставлены там навсегда. Больные имеют хо­рошее место для прогулок. Я доволен. Я думаю, через не­которое время мы проведем торжественное открытие.

Это было хорошее начало. Одна супружеская пара дала Рику сумму для покупки фургона, Джерри и я послали деньги на Рождество. Я написала людям, которым я обыч­но посылаю на Рождество цветы, что мы послали день­ги, предназначавшиеся для покупки цветов, в Центр Лост Хэдс-Ранчо от их имени. Потом из Лост Хэдс им на­писали благодарственные письма, так что теперь почтовый лист Лост Хэдс достаточно длинный. Я решила, что это лучше, чем отправка цветов массе людей, которые в них не нуждаются. Конечно, это немножко подтасовка, но цель уж больно была хороша.

Другим недостатком моего характера кроме подтасовок является то, что я всегда пытаюсь быть такой, какой, я думаю, люди хотят меня видеть. Насколько это возможно. Я должна была понять, что людей, которые просят меня уделить им время, гораздо больше, чем у меня возможнос­тей и любезности. Мне необходимо было привыкнуть к этому. Я ведь не единственная для этих людей, есть очень много других, которые знают больше меня и могут помочь и проконсультировать лучше, и я сама должна согласить­ся с этим, и они тоже.

Все же желание отзываться на просьбы людей прояв­ляется постоянно. Если кто-то приходит поговорить со мной, я не думаю о том, чтобы скорее отвязаться. Я пы­таюсь выслушать. Я многому учусь при этом.

Мы учимся даже вопреки самим себе. Я научилась по­нимать, когда я выхожу из ритма работы по своей про­грамме. Появляется озлобленность, а это ведет к перегруз­ке. Иногда я становлюсь резкой с теми, кто наиболее бли­зок мне, как, например, Энн Кален, которая работает со мной почти шесть лет и которую я люблю так же, как я люблю свою собственную дочь. И все-таки я знаю, что доставляла ей иногда неприятности своей нетерпе­ливостью, ожиданием слишком многого или потому, что у меня появляется негодование в отношении чего-то и я должна выместить это на ком-то. Я знаю, на ком я могу это выместить. Потом я Жалею об этом. Потому что, что­бы это ни было, оно не было таким важным, чтобы выходить из себя.

Главным образом такое случается, когда я слишком за­нята, когда я пытаюсь сделать слишком много в слишком короткий промежуток времени. Не думаю, что теперь я та­кая же взбалмошная, как в первые годы воздержания от алкоголя. Я помню, в тот уикенд, когда Леонарда увозили на лечение, а он и Никки ожидали гостей — Пэт и Эл Хейгов,— Никки сказала мне: «Не будешь ли ты так добра пригласить к себе моих гостей?»

Когда я в пятницу ночью лежала в постели, я переду­мала о сотне всяких вещей. На следующий день я собира­лась встать и пойти на собрание «Актуальности познания алкоголизма», потому что там выступала Мюриел Зинк. А потом мне нужно бежать домой и быть хозяйкой на ленче для четы Хейгов, и я была озабочена цветами, меню, фарфором, салфетками, и прочее, и прочее.

Кроме того, в субботу вечером мы собирались на зва­ный обед, на который Хейги тоже были приглашены. Обед давался в честь придворной королевы Елизаветы, одной из тех, кто сопровождал королеву, когда она нанесла нам визит в Вашингтоне в 1976 году.

Я не могла уснуть. Что же мне надеть завтра вечером? В три часа-ночи я встала, пошла в свою гардеробную и осмотрела свои вечерние платья. Я не хотела, чтобы меня увидели в чем-то, что я носила в Белом доме во время ко­ролевского визита. Это было глупо, но типично для меня в том периоде моего выздоровления. Люди были, собст­венно, гостями Анненбергов, но я не хотела показываться в той же самой одежде, в которой я была три года тому назад.

В три тридцать ночи я все еще примеряла наряды.

Теперь я так больше не делаю. Есть и другие вещи, ко­торые я больше не делаю. Если у меня возникают пробле­мы с работой по дому, я не расстраиваю своего мужа и не жалуюсь ему по телефону, когда он находится за тысячу миль. Я принимаю ответственность на себя, потому что меня считают способной руководить своим домом.

Некоторое время тому назад один человек, который ра­ботал у нас по дому, уволился, когда мы ждали гостей на следующий день, и я сказала самой себе: «Пусть уходит, ты ничего не можешь поделать». А в раннем периоде моей трезвости меня бы так распирало от злости, что я просто могла заболеть физически.

И хотя Джерри и является моей главной системой под­держки, теперь я стараюсь не обременять его. Он отсутст­вовал, когда умерла наша собака Либерти, и я сказала ему об этом, только когда он сам спросил о ней по телефону. Но я стараюсь освобождать его от повседневных забот.

Сьюзен всегда говорила, что я бываю на высоте в кри­тических ситуациях, но мелкие повседневные вещи я де­лать не могу. Когда Джерри потерпел поражение на пре­зидентских выборах в 1976 году, я должна была заполнить время, отведенное на телевидении для последней речи президента, замечаний и так далее. Дети были очень рас­строены, а Джерри потерял голос в последние дни кампа­нии, поэтому все свалилось на меня. Теперь я пытаюсь научиться делать так же и повседневные дела.

Когда я сказала Сьюзен, что Либерти умерла, она за­плакала, потом Тина заплакала, но не я. Либерти была любимой, очень старой собакой, и я была рада, что она больше не страдает.

Я научилась расставаться с созданиями, которых люби­ла, с людьми, которых любила. Интересно, даже мое отно­шение к смерти изменилось с развитием трезвенности.

Я не обладала достаточным душевным покоем, когда моя мать умерла от кровоизлияния в мозг. Я просто с ума сходила. Ночами я плакала, пока не засыпала, потому что я не смогла успеть к ней перед ее смертью. Мой самолет задержался из-за технических неисправностей, и я про­клинала обстоятельства. Я знала, что моя мать никогда не была бы счастлива, оставшись инвалидом, но ее смерть на­ступила вскоре после моего замужества с Джерри, и я чув­ствовала за собой много вины. Может быть, я требовала от нее слишком многого, создавала для нее слишком мно­го стрессовых ситуаций.

В действительности я сама этому не верила. Она обо­жала Джерри и делала все, что могла, чтобы свадьба была такой, какой хотели Джерри и я. Но все равно я расстраи­валась из-за того, что потом я была более требовательна к матери, чем к Джерри, что я ожидала от нее слишком многого.

Когда родились мои дети, у них не было бабушки и де­душки по матери, и это беспокоило меня, потому что и мои бабушка и дедушка умерли раньше моего рождения. Это долгое время приводило меня в состояние волнения, вины и раздражения. Но так как прародители всегда каза­лись мне чем-то особенным, я теперь исполняла роль ба­бушки с большим удовольствием. Я люблю своих пятерых внучек. Я надеюсь когда-нибудь полюбить и своего внука. Я не хочу их баловать и портить, но я хочу быть почти на грани этого.

Последний ребенок семьи Фордов Ганна Гейл родилась в сентябре 1985-го. Мы были в Колорадо, и я весь день на­званивала матери Гейл (Гейл должны были делать кеса­рево сечение, поэтому дата была известна).

«Что слышно из больницы или от Майка?»— спра­шивала я, а мать Гейл отвечала: «Ни слова. Я просто не могу представить, что происходит, но, может быть, у док­тора какая-то срочная операция и он должен сделать ее в первую очередь».

Наконец я вышла, чтобы уложить волосы, и, когда ме­ня не было, Майк позвонил в офис помощнику Джерри. «Как вы думаете, они признают еще одну девочку?»— сказал он ребячась. Мы признали ее. С радостью.

В 1985 году вся семья собралась в доме в Бивар-Грик на рождественскую неделю. Мы построили усадьбу в го­рах, в нескольких милях от Вэйла. Сначала она предпола­галась маленькой, но постепенно все добавлялось — ком­ната для отдыха, кабинет, игровая комната, ванная комна­та и спальня наверху для внуков — до тех пор, пока мы не достигли абсолютного великолепия.

Это было лучшее Рождество, какое только у нас было, и я сравниваю его с тем Рождеством, семь лет тому назад, когда дети ходили на цыпочках и шептались друг с другом по углам о том, что же им делать со мной, их родительни­цей-алкоголичкой.

В 1985-м каждый жил себе поживал. Не было никаких подспудно конфликтующих личностей. И это удивительно, потому что ведь четырнадцать человек жили вместе. Стив приехал с подругой, был новоиспеченный трехмесячный младенец, и никто и не помышлял о том, чтобы есть в од­но и то же время или ходить в церковь в одно и то же вре­мя, и все же все было в порядке.

Дети играли в разные игры и радовались, что могут быть вместе за обедом, а я искренне отдыхала, несмотря на то что они пили наше самое лучшее вино, по сорок пять долларов за бутылку, а к дешевому не притрагивались. Ар­гументом было: «Ну, мы хотим оставить достаточное ко­личество одного сорта для тебя, мама, чтобы тебе хватило для большого званого обеда. Мы пьем редкостное вино, потому что его только две или три бутылки».

Я могла смеяться и чувствовать себя комфортно по от­ношению к их выпивке, я не считала, что мне нужно конт­ролировать ситуацию. Я могла позволить им веселиться, а себе довольной уйти спать со своим мужем.

Я была достаточно здоровой, чтобы позволить моим детям жить своей собственной жизнью.

За эту неделю произошло много особенных событий. Накануне Рождества, когда я делала некоторые послед­ние покупки, начался снег. Чтобы почувствовать Рож­дество, мне всегда нужно, чтобы несколько снежинок по­пали на мои ресницы. Позже, дома, девочки — Тина, Хи­та, Ребекка и Сара — все, кроме Ганны,— спустились по лестнице в своих пижамках и ночных рубашках и повеси­ли на елку чулки. Мы выложили морковку и зелень для се­верного оленя, печенье с молоком для Санта-Клауса и его помощников. Рано утром в Рождество девочки обнару­жили пустую тарелку и стакан с запиской от Санта-Кла- уса, в которой говорилось, что дядя Джек и дядя Стив были плохими мальчиками и ничего не получат в подарок. Им это очень понравилось, несмотря даже на то, что они боготворили дядю Джека и дядю Стива. Джека они назы­вали Страшный Щекотун.

Мы много пели. Мы ехали к детским фонтанам в Вэй-ле в устланном сеном фургончике, завернутые в большие меховые полости, и всю дорогу пели песни. В начале рож­дественской программы одна из внучек зажгла огни ел­ки. Мы зажигали рождественские огни в Вэйле еще с тех пор, как Джерри был Вице-Президентом.

Сайта-Клаус ждал под деревом, и вначале мои девоч­ки никак не хотели к нему подходить. Одна из них схва­тила меня за руку и спросила: «Он ведь не будет громко гоготать? Я не люблю, когда он так громко гогочет».

Но когда мы возвратились в фургончик, Санта стал их лучшим другом. Главным вопросом было, кому сесть рядом с ним, и они не оставляли его ни на минуту и не позволяли другим детям — не Фордам — приближаться к нему.

Прежде чем мы уехали в Вэйл, мы слушали пение ма­леньких девочек в Палм-Спрингс. Джон Шварцлос привез свою дочь Рашель и детскую труппу скаутов-брауни (в ней была дюжина шестилетних девочек) в Центр спеть рождественские гимны для больных. Я пригласила их оста­новиться потом в нашем доме и спеть нам. Они приеха­ли, выстроились и исполнили песню «Рудольф — мороз — красный нос». Я слушала, потом поздравила их, а Лиза Шварцлос, жена Джона, попросила каждую девочку на­звать себя. Потом она показала на меня:

— А теперь скажите мне, знаете ли вы эту леди?

—   Миссис Форд,— сказала одна из них.

— А вы знаете, кто такая миссис Форд?

— Она леди, которую назвали в честь Центра Бетти Форд,— сказала маленькая девочка.

Иногда мне кажется, что это правда. Центр руководит мной, управляет моей жизнью. Но мне это нравится. Хотя иногда останавливаешься и, оглядываясь назад, на себя, на то, как я сижу в каком-нибудь огромном офисе, пытаясь заинтересовать хозяина изучением вспомогательной про­граммы, чтобы помочь его рабочим-алкоголикам, думаешь, что ведь могла бы в это время играть в гольф! Когда же наконец смогу я как следует отдохнуть на воздухе?

Почти у каждого в семье есть признаки алкоголизма. Но многие руководители не верят, что в их учреждении могут быть проблемы алкоголизма. У меня состоялся раз­говор с магнатом в бизнесе одежды — у него тысячи слу­жащих,— и он сказал: «О, в нашем производстве алкого­ликов нет». А я подумала, этот человек не пьет, поэтому он и не видит других пьющих. В конце нашего разговора он все же сказал: «Ну, вы знаете, я был слепцом, надо мне посмотреть на вещи еще раз». Но есть фирмы, которые не хотят осознавать существа проблемы, потому что они не хотят ничего с этим делать. Их политика заключается в том, что нужно увольнять алкоголика, а не направлять его на лечение, несмотря на то что с финансовой точки зре­ния выгоднее реабилитировать квалифицированного работ­ника, чем его выгонять.

Но я продолжаю давить на хозяев и надеяться. Я пре­вратилась в заправского оратора для всех видов аудито­рий, даже если мне очень страшно, когда я выступаю. Всегда я боюсь провалиться. Всегда я знаю, что бывают времена, когда делаешь что-то не очень хорошо. А это де­ло я хочу делать хорошо. Я думаю, что как бы ни шло выступление, я должна готовиться и быть убежденной, что я говорю аудитории такие вещи, которые ей необходимо слушать, и что она хочет их слышать.

Джерри хорошо умеет убедить меня в том, что я знаю о своем предмете больше, чем мои слушатели. Так чего же мне бояться? (Кто-то однажды спросил Этель Мерман, пу­гается ли она, когда выходит на сцену. Она посмотрела удивленно: «Почему я должна пугаться? Если бы они мог­ли делать то, что делаю я, они были бы на моем месте».)

С этих позиций, я должна была учиться сама, чтобы учить других. Я выступала перед людьми, работающими в области социального страхования, перед врачами и рели­гиозными группами.

Я начала совершенно новую карьеру, когда мне было шестьдесят лет, карьеру выздоровления. Приятно то, что теперь я знаю, что могу сделать ошибку или две, прежде чем я оставлю этот мир, но это не означает моей непри­годности к жизни. Я теперь не так подавлена, как это бы­ло раньше.

Энн Кален: Когда я впервые начала работать у миссис Форд, она как раз занималась сбором денег для Центра Бетти Форд, что требовало от нее много разъездов и пуб­личных выступлений. Она боялась их до смерти. Если ей нужно было публично говорить более пяти минут, она не спала перед этим три ночи и испытывала боли в желудке. Она хотела, чтобы все было идеально. Теперь она говорит по сорок пять минут, и при этом: «Нет, нет, они всё еще меня не отпускают, у меня всё еще есть что им сказать». Она теперь чувствует себя более комфортно, стоя перед группой, она более уверена, что люди будут слушать ее, а у нее есть что сказать».

Существует что-то общее между сомнениями перед вы­ступлениями и сомнениями, которые я, бывало, испытыва­ла, раздумывая, следует ли мне принять таблетку или вы­пить. Мне это напоминает балансирование по краю про­пасти, и мне это нравится.

Теперь я испытываю то же ощущение волнующей ра­дости, когда я стою и пытаюсь хорошо выступить или дать хорошее интервью, чтобы снять позорное клеймо, ассо­циируемое со словами «алкоголик» и «наркоман». Если бы я могла помочь уменьшить хоть на йоту позор этих слов, я бы гордилась этим.

Энн Кален: Я думаю, что большая часть старых тревог была связана с камуфляжем. Она думала, если кто-то уви­дит безупречную внешность, то никто не будет задавать вопросов о том, что у нее внутри. Раза два у нее почти выпадали волосы, так что почти была видна лысина.

Семь лет тому назад она делала прическу два раза в неделю — во второй половине дня во вторник и в пятницу. Она не вышла бы за дверь, если хотя бы один волосок или что-то в ее одежде были бы не в порядке, например сумка не была в тон с туфлями, еще что-нибудь в этом роде. Те­перь она может обходиться укладкой волос один раз в не­делю, и если вдруг она ее пропускает, это несущественно. В прошлом году, когда она ходила на классический балет Боба Хоупа (в то время она готовилась к операции но­ги), то надела мятое платье. В большое-то общество! Это был крупный прорыв.

Я всегда думала, если выгляжу хорошо в глазах других людей, тогда все должно быть в порядке, и это уводило меня от понимания того, что, может быть, на самом-то де­ле не все в порядке. Работая в группах поддержки выздо­равливающих, я узнала цену того, что значит быть в по­рядке или только выглядеть в порядке. Смешно вспоминать, как в первый период трезвости у меня был разговор с моей подругой из Вашингтона, ко­торая сказала, что мои волосы по телевидению всегда вы­глядят неестественно безупречными. «Почему бы тебе не­много их как-нибудь не растрепать?» А я, защищаясь, по­думала: «Ну я-то вообще не вышла бы в телестудию, если бы мои волосы выглядели так, как обычно у тебя». Но те­перь мне нравится меньший порядок на голове, большая простота, что, я думаю, также символично для духовного освобождения. Я ходила на последний балет Боба Хоупа в мятом платье. Это был костюм из золотистого ламе с пышной юбкой, нужно уйму времени, чтобы ее погладить. Энн предложила сделать это, но я сказала: «Нет, пусть поду­мают, что она в складку». А Энн не могла поверить своим ушам. Она сказала, что года два тому назад я бы устроила истерику, если бы моя одежда была в таком состоянии. И она, конечно, права.

Мои приоритеты изменились. Интересно, что с вашими приоритетами изменяется и ваша личность. Я не собира­лась делать какой-то большой выход на балет Боба Хоупа, это не был званый вечер Бетти Форд. Джерри и я пошли туда, чтобы поддержать Боба и Долорес, потому что они были нашими друзьями.

Изменения, которые наступают с выздоровлением, за­трагивают все области вашей жизни. Я уже больше не за­бочусь о том, чтобы угодить людям, говорю правду врачам о себе и о них, перестала отрицать, что я алкоголик, я да­же путешествую теперь налегке. У Джерри раньше была привычка говорить: «Мне не нужно брать десять чемода­нов, чтобы провести где-нибудь два часа, как некоторым известным нам людям». Даже в период моей ранней трез­венности мне требовалась запасная одежда для выступле­ния, на случай, если вдруг порвется застежка или зацеплю и порву платье каблуком. Теперь я просто одеваюсь и от­правляюсь. Это мелочь, но это признак того, что я теперь более уверена в себе. Даже мой брат Билл, который всегда считал меня приятной во всех отношениях, думает, что я стала лучше.

Билл Блумер: Она очень много думает и размышляет о людях, она всегда делала это в какой-то степени, но теперь больше, чем когда-либо. И ее жизнь получила и значение, и направление, и установку в большей степени, чем я мог когда-либо себе представить. Вы знаете, в мире масса алкоголиков, десять процентов людей в нашей стране имеют химическую зависимость, и лишь немногие из них поворачивают свою жизнь к луч­шему. Или хотя бы стабилизируют ее.

Джерри так горд тем, чем она занимается. При нашей последней встрече он сидел в своем номере в Скоттсдей-ле, и все, что он говорил, касалось каким-то образом Бет­ти. Когда я сообщаю людям, что я брат Бетти Форд, они отвечают: «Я просто обожаю вашу сестру и то, что она сделала». И это доставляет мне чувство удовлетворения.

Если бы каждый был таким умным!

Но если говорить серьезно, я думаю, эти последние несколько лет были лучшими годами моей жизни и это уже само по себе успех. Все постепенно улучшается.

Сцены с внучками разыгрываются в моем уме. Креще­ние Ганны. День рождения Джека, на котором Тина столкнула Джерри в бассейн, а он был при этом пол­ностью одет. Он вынырнул, держа очки, часы, бумажник, молча подплыл к борту, вышел, вода хлюпала в его ботин­ках. «Это было не очень-то приятно, Тина»,— сказал он. Меня трясло от беззвучного хохота. Это сделала его дорогая, бесценная Тина, а ведь он никогда не мог силь­но сердиться на нее или на других своих внучек, но Джек клянется, что температура воды в бассейне повысилась при этом на десять градусов.

Я могу сидеть возле своей столовой и смотреть через бассейн и фонтан на два хребта гор: один, передний,— тем­ный и второй, дальше,— светлый. Оливковые деревья, пальмы, апельсиновые и лимонные деревья, грейпфруты и розы, растущие под широким голубым небом. И все это прекрасно пахнет.

Есть и другие радости в моей жизни. Недавно я получила письмо от моей подруги Бете Хатчисон с вложенным в кон­верт денежным чеком для Центра. Она пишет: «Бизнес в искусстве фольклора дал в прошлом году большую при­быль. Я отложила прекрасный образец грузинской чеканки. Потом я поразмыслила получше. Старый кусок меди, ко­нечно, неплохо. Но ведь это люди, а не вещи составляют наибольшие жизненные сокровища. Бетти, я надеюсь, эти деньги помогут кому-нибудь, пусть хоть совсем немного, восстановить контроль над его или ее жизнью».

Что-то похожее на это заставляет и меня работать усер­днее. Неприятности появляются так же, как и радости. В про­шлом году Пэм Уилдер, одна из женщин в группе, которая приезжала ко мне в Лонг-Бич, умерла от рака. Умерла и моя дорогая Никки Файестоун. Я думаю о Никки каждый день не потому, что она была безупречной, но потому, что мы были соседями, поддерживали и любили друг друга. Как раз перед Рождеством Никки оказалась в критически тяже­лом положении. Доктор сказал мне, что видеть ее разреша­ется только членам семьи, и я ничего не могла поделать. Джерри советовал мне уехать в Бивер-Грик, куда должны были отправиться на каникулы наши дети и внучки и куда он тоже должен был позже приехать.

Я полетела в Денвер. Это было в один из тех дней, когда трепещет воздух. Солнце светило, и поэтому облака расступились и образовался как бы путь на небеса. Я сидела в состоянии отрешенности, любви к Никки и чув­ствовала, что она будет утешена.

Я должна была оставить ее, отдать Богу.

Уже через длительное время после того, как я нахо­дилась на лечении в Лонг-Бич, к Джою Першу в Каре-Мэнор поступил больной. Большой, сильный разливальщик пива заявил: «Я здесь из-за Бетти Форд. Моя жена сказала, если даже женщина может сделать это, ты и подавно до­лжен».

Даже женщина может сделать это. Мужчина может сделать это. Подросток может сделать это, и также может сделать это восьмидесятилетний старик. На нашем третьем съезде бывших больных в прошлом ноябре более чем восемьсот пациентов Центра Бетти Форд собрались вмес­те. Это был уикенд, который я никогда не забуду.

 

 

 

Потому что наступили именины моей жизни...

Мы сделали 840 заказов для субботнего ужина — 840! Для меня было невероятным, что мы смогли иметь такое собрание. Участники его приезжали из ближайших регио­нов Калифорнийской пустыни и из отдаленных мест. Мы заполнили большой бальный зал ранчо Лос-Пальмас Мэр-риотта. Для меня это было просто поразительным. Я видела бывших больных Центра с Гаваев, из Нью-Йорка, Флориды, Канады, и празднование трезвенности каждого делало нас всех жизнерадостными, мы безмерно веселились весь уикенд.

В субботу утром было проведено собрание общества «Ак­туальность познания алкоголизма» в центральной аудитории Анненберга, которая вмещает, наверное, 450 человек. Зал был полным.

С самого начала я поблагодарила всех за приезд и сказа­ла, какое я испытываю замечательное чувство, когда смотрю и вижу их всех здесь. Потом говорил Леонард, затем Дэл Шарбатт, а также президент нашей ассоциации бывших больных, который был трезвенником два года. Он сказал, что поступил в свое время в Центр Бетти Форд «в основном для того, чтобы научиться пить и одновременно работать в ду­бильной мастерской. Но был в состоянии выполнить только одно из этих двух условий».

После официальной программы желающие рассказали, как изменились их жизни. Они просто стояли и говорили без Микрофонов, с места, где бы они ни находились в аудитории, и это было замечательно.

Друг за другом они делились своими судьбами. Один мужчина сообщил, что он впервые приехал в Центр из-за страха, но где-то в глубине страха было зернышко надежды, маленькое, как горчичное зерно, надежда росла, и он все-таки нашел свое выздоровление.

Пожилая женщина рассказала, как она боролась со своим пьянством всю жизнь: «И мне до смерти было стыдно, что кто-нибудь узнает, что я алкоголичка». Потом она про­читала, как я прошла лечение, и решила, что «в ближайшее время должна сделать то же самое». Она вспоминала, как многие. годы первого января принимала решение, что в этом году она будет счастлива, но счастье при­шло только после лечения. Она не пьет девять меся­цев и чувствует себя великолепно. И несмотря на то что за это время у нее были и страхи и сомнения, она нашла душевный покой.

Девушка, которая пила и принимала наркотики и никог­да раньше не думала о себе, что она «достаточно здоро­ва, достаточно компетентна или достаточно способна», пос­ле лечения узнала, «как хорошо чувствовать себя здоровой, как хорошо улыбаться, как хорошо любить и быть люби­мой».

Молодой человек вспоминал, как он отчаянно хотел попасть на лечение. Когда ему сказали, что плата со­ставляет «пятьдесят пять», он ответил: «Прекрасно, пусть пятьдесят пять тысяч долларов, проблем нет, я заплачу любую сумму». Узнав, что плата — пятьдесят пять сотен долларов, он был шокирован: «Я думал, это ошибка, ведь здесь лечатся «звезды» кино. Я думал, это-то уж такое место, где нужно платить огромные деньги».

Когда он уехал домой после лечения, у него еще продол­жались неприятности. «Я думал, что у меня очень надеж­ная работа. Я был президентом компании, которой владел мой отец. Но в течение пятнадцати минут после моего воз­вращения в офис отец сказал, что он больше не хочет, что­бы я приходил сюда, я был уволен. Через два дня меня бросила моя девушка, она ушла к другому парню».

Этот молодой человек рассказал, как он начал ходить на собрания групп поддержки: «Я посетил в среднем сто во­семьдесят собраний за девяносто дней». И благодаря этим собраниям он начал испытывать «очищение и способность устоять перед стремлением назад». Он рассказал, как, выздоравливая, смог «все отрицательное, что было раньше, изменить на положительное».

Каждая история оказывалась замечательной.

Была беременная молодая женщина, которая приходила на лечение вместе со своим мужем. Какие они теперь оба радостные, а ведь без лечения они не могли бы быть счастли­выми. Муж рассказал, что он употреблял наркотики и алко­голь с очень раннего возраста: «Мне казалось, они уменьша­ют боли, которые я ощущал внутри. Каждый мог бы сказать: «Посмотрите на него, как он держит себя в руках!» Внутри я чувствовал другой голос: «Слушай, парень, ты умираешь, что-то убивает тебя». Выздоровление одного человека зара­жает других. У меня был друг, который прошел программу за несколько месяцев до меня, и, когда я дошел до такого состо­яния, что мне уже не хотелось жить, что-то заставило меня прийти к нему в контору. Мы посидели и поговорили, а через три часа я был уже здесь, в Центре Бетти Форд, чтобы они взглянули на меня, можно ли мне еще помочь. В Центре мне сказали, что все в порядке, что я им нравлюсь. Когда я вер­нулся домой через несколько недель, у меня было представ­ление, что у нас будут милые, теплые, прекрасные отношения с женой, но этого не случилось. Я должен был излечиться от своей болезни — зависимости от наркотиков и алкоголя, а после этого быть способным излечиться от эмоциональной зависимости от другого человека. Только со временем я стал понимать, что могу любить человека, не будучи эмоционально от нее зависим, и это тоже часть свободы и радости, которую дала мне программа. Если бы я не пришел в Центр, я, может быть, бы уже умер, но сейчас я жив и рад быть здесь вместе со всеми».

Уикенд был наполнен событиями. В Центре работали ремонтные мастерские, мы в то время готовили фундамент для нового двадцатикоечного крыла здания Фишер, и повсю­ду можно было увидеть прежних больных, бросающихся друг к другу с медвежьими объятиями.

Вечером в субботу бальный зал был удивительно красиво оформлен для ужина. Мой друг Мэри Фишер — она и ее семья сделали вложения в здание Фишер — провела огром­ную работу по подготовке зала. Каждый стол в середине был декорирован медальоном Центра Бетти Форд, расположен­ным на круглом ровном зеркале. А светильники зала как бы выхватывали зеркальное отражение медальонов и направля­ли кверху, так что на потолке появлялись отражения боль­шого расплывчатого медальона. Эти эффекты возникали вследствие направления светильников, но воспринимались как нечто мистическое.

И были надувные шары, и люди были одеты в свои лучшие платья, и снова мы слышали короткие истории — вдохно­венные, трогательные, забавные — о том, как проходит жизнь в трезвости. Один наркоман говорил, что он научился смирению, работая на кладбище: «Там похоронено сорок тысяч человек, и очень много молодых оказались там из-за алкоголя и наркотиков, и это испугало меня. Это заставило меня понять, как серьезно заболевание. А когда я был в Цен­тре Бетти Форд, то практически освоил науку выздоровле­ния».

Люди благодарили консультантов, которые провели их через испытания, они благодарили свои семьи, они благода­рили слушающих за сочувствие. «Я благодарю всех людей, связанных с Центром Бетти Форд,— сказала одна женщи­на.— За любовь и понимание, которые я почувствовала с первого дня моего пребывания здесь. И я благодарю Бога, что он не оставил меня, когда я совсем погибала, и направил меня от глубокой безнадежности к радости выздоровления».

Бывший кокаинист говорил, что не верил, что сможет вынести свое лечение в Центре и не вернуться к нарко­тикам. Он был шокирован, когда консультант обыскал его саквояж и изъял старую наливку с пряностями. «Я спросил: «В чем дело? Вы не хотите, чтобы от меня здесь хоро­шо пахло?» Консультант ответил: «Там есть алкоголь, в этой наливке». Я заметил: «Я наркоман, я не интересуюсь выпивкой, в особенности этой старой наливкой». Все равно он ее убрал.

Потом я подошел к сестре, и она выкопала мой по­следний грамм кокаина оттуда, куда я его спрятал. Ну и слава богу!»

Вместо того чтобы вернуться к своим наркотикам, он начал спасение своей жизни, спасение своей семьи и своей карьеры. «Это замечательно — быть дома,— сказал он,— а Центр Бетти Форд для меня — это дом».

Для меня этим вечером домом был большой бальный зал Мэрриотта. Меня тянуло увидеть людей, некоторые из кото­рых, как я помнила, были когда-то с серыми, пятнистыми, испитыми лицами, а теперь они стали цветущими, розовоще­кими, ясноглазыми, счастливыми.

Но великий поэт сказал однажды (я его перефразирую), что легко противостоять богатству, славе, силе, но трудно противостоять одному из наиболее коварных испытаний — искушению святостью. И когда я слышала, раздуваясь от гордости, что Центр оказался способным направлять этих людей к жизни, наполненной значением, я много раз напоминала себе, что это Бог, а не Бетти Форд делает такие чудеса. В душе я благодарила его за то, что он позволил и мне участвовать в этом. Когда наступило мое время выступать, я пыталась ска­зать об этом: «Я действительно горжусь Центром, я благо­дарна за свое выздоровление, потому что из-за своего выздо­ровления я смогла помочь некоторым другим людям прийти и заняться их собственными вредными привычками. Я не думаю, что в жизни есть еще что-либо более замечательное, чем быть способным помогать другим. Но поверьте мне, это только по милости Бога я оказалась способной на это. Это не я, это все вы, собравшиеся вместе, и наш исключительный персонал, и Высшее Могущество дают мне силы пытаться и делать это. За это я всех вас люблю и всех благодарю.

Выиграв сегодня битву с наркотиками и алкоголем, вы не можете почивать на лаврах, вы должны снова выиграть ее завтра, и я желаю всем собравшимся людям, чтобы они завтра снова ее выиграли. И я надеюсь, что они желают того же и мне».

Лучше всего запомнилось мне из этого потрясающего ве­чера высказывание одной женщины о том, как она навсегда уже собиралась поставить на себе крест. «Но я заставила себя удержаться,— сказала она,— и возродилась для жизни».

Возродиться для жизни. Быть благословенным вторым рождением — вот что приносит выздоровление. День за днем.

 

 

АВТОРСКОЕ ПРИМЕЧАНИЕ

Никому не надо страдать в одиночестве. Помощь при­дет, стоит только позвонить по телефону. Связывайтесь с «Анонимными алкоголиками», Национальным советом по алкоголизму, священником или местным отделением поли­ции. Информацию об алкоголизме или наркомании вы най­дете в вашей телефонной книге.

 

  

---